Фанни вымещала свой гнев на хлебе и чайной
посуде, покуда он не иссяк, а затем объявила, что она самая несчастная девушка
на свете и лучше бы ей умереть. После этого ее слезы превратились в слезы
раскаяния, она вскочила и бросилась сестре на шею. Крошка Доррит уговаривала ее
не извиняться и не оправдываться, но она не слушала никаких уговоров и
твердила: «Прости меня, Эми! Не сердись на меня, Эми!» — с не меньшей горячностью,
чем пять минут назад выкрикивала то, за что теперь просила прошения.
— Но, право же, Эми, — начала она снова, когда
все успокоилось и сестры, нежно обнявшись, уселись рядышком у огня, — право же,
я совершенно уверена, что, если бы ты немножко лучше знала Общество, ты
взглянула бы на это по-другому.
— Может быть, Фанни, — кротко согласилась
младшая сестра.
— Видишь ли, Эми, ты все больше сидела дома и
покорно мирилась со своим затворничеством, — продолжала Фанни, мало-помалу
вновь впадая в покровительственный тон, — а я это время жила на воле, чаше
вращалась в Обществе, оттого я и вышла такая гордая и смелая — пожалуй, даже
чуточку больше, чем нужно.
Крошка Доррит ответила: «Да, Фанни. Да!»
— Ты заботилась о башмаках и об обеде, а я,
может быть, в это время заботилась о достоинстве семьи. Ты со мной согласна,
Эми?
Крошка Доррит снова кивнула головой и веселым
голосом ответила: «Да», но на душе у нее было совсем не весело.
— И к тому же мы знаем, — сказала Фанни, — что
у заведения, которому ты так предана, и в самом деле есть свой особый дух,
свойственный только ему и отличающий его от всего прочего в Обществе. А
поэтому, душенька Эми, поцелуй меня еще раз, и порешим на том, что мы обе правы
и что ты моя добрая, тихая, домовитая сестренка.
Этому диалогу аккомпанировали самые жалостные
подвывания кларнета, но Фанни положила им конец, объявив, что время идти; а
чтобы помочь дядюшке уразуметь это, она захлопнула раскрытую перед ним нотную
тетрадь и выдернула мундштук кларнета у него изо рта.
Крошка Доррит простилась с ними у дверей и
поспешила домой, в Маршалси. Вечерний сумрак сгущался там раньше, чем в других
местах, и сегодня, когда она входила туда, ей показалось, что она опускается в
какую-то глубокую яму. Тень тюремных стен лежала на всех предметах. Лежала она
и на фигуре в старом сером халате и черной бархатной ермолке, которая
повернулась навстречу Крошке Доррит, когда та отворила дверь тускло освещенной
комнаты.
«Верно, и на мне лежит эта тень! — подумала
Крошка Доррит, медля выпустить ручку двери. — Фании, пожалуй, права».
Глава 21
Недуг мистера Мердла
На величественный особняк, который представлял
собою резиденцию Мердлов на Харли-стрит, Кэвендиш-сквер, тоже падала тень, но
то была тень не какой-нибудь там вульгарной стены, а других столь же
величественных особняков, высившихся на противоположной стороне улицы. Подобно
тому как это бывает в избранном обществе, каждый дом на Харли-стрит весьма
хмуро поглядывал на дома, стоявшие напротив. Да и в самом деле дома и их
обитатели настолько походили друг на друга в этом отношении, что приглашенные
на званых обедах, сидя за столом, где не было иной тени, кроме тени их
собственного величия, смотрели на своих визави тем же чопорно-непроницаемым
взглядом.
Всякий знает, как разительно напоминают собою
улицу два ряда обедающих за парадным столом. Двадцать единообразных, безликих
фасадов, все с одинаковыми молотками у дверей, с одинаковыми серыми ступенями
перед входом, с одинаковым узором чугунной ограды, с одними и теми же пожарными
лестницами, совершенно бесполезными в случае пожара; с одними и теми же
водосточными желобами, по которым не стекает в дождь вода, и с таким видом,
словно на каждом из них обозначена весьма солидная цена — кому не случалось
обедать в подобном обществе? Вот дом, который давно уже нуждается в ремонте, а
этот украшен затейливыми башенками, этот только что отштукатурен, у того
подновлен фасад, вон в том, угловом, все комнаты словно состоят из одних углов,
в этом всегда опушены шторы, а в том всегда поднят шит с гербом, а вот в этом
доме не надейся разжиться хоть какой-нибудь мыслишкой, так и уйдешь ни с чем —
кому не случалось обедать в подобном обществе? Дом, на который никак не
находится нанимателя, и его готовы отдать за полцены — кому не знакома эта
картина? Нарядный дом, который взят в бессрочную аренду, хоть совершенно не
подходит своему злополучному хозяину — кому не известно, что за ад таится за
стенами таких домов?
Харли-стрит, Кэвендиш-сквер охотно признала
мистера и миссис Мердл. Среди населения Харли-стрит затесалось несколько
самозванцев, которые так и остались непризнанными, но мистер и миссис Мердл
были встречены там с распростертыми объятиями. Общество признало мистера и
миссис Мердл. Общество сказало: «Это свои; будем любить их и жаловать».
Мистер Мердл был баснословно богат; это был
человек неслыханной предприимчивости, царь Мидас, только без ослиных ушей:
[54]
все, к чему он ни прикасался, превращалось в золото. Без него не обходилось ни
одно начинание, от банков до строительных подрядов. Он, конечно, заседал в
парламенте. Он, разумеется, подвизался в Сити. Здесь он был представителем, там
директором, тут попечителем. Самые влиятельные люди, когда им предлагали
вступить в новое предприятие, спрашивали: «А кто еще будет участвовать? Мердл
будет?» — и если оказывалось, что нет, дальше они и слушать не хотели.
Лет пятнадцать тому назад этот великий и
удачливый деятель предоставил алое с золотом гнездышко в распоряжение того
самого бюста, внушительные размеры которого позволяли вместить столько бездушия.
Это не была грудь, на которую муж мог бы склонить свою усталую голову, но это
была великолепная витрина для бриллиантов. Мистеру Мердлу требовалось
что-нибудь, что могло служить витриной для бриллиантов, вот он и приобрел этот
бюст. Сторр и Мортимер
[55]
при выборе жены, вероятно, руководствовались бы теми
же соображениями.
