Каким-то чудом Олег прожил в подвале еще четыре месяца. Мы обе видели, что он очень слаб и жизнь в нем едва теплится. Но Лена не могла с ним расстаться, а Виктор не требовал, чтобы мы отдали ребенка. Похоже, он хотел, чтобы Лена сама приняла решение. Конечно, ей не хотелось, чтобы ребенок рос в камере или умер от голода и страданий. Когда мы окончательно поняли ужас ситуации, мы решили, что нужно просить Виктора забрать ребенка. Без света, нормального питания, свежего воздуха и ухода Олег долго не протянет, а мы не могли их ему дать.
Приняв решение расстаться с малышом, мы придумали и план спасения. На крохотной бумажке мы написали наши имена и мольбу о помощи и зашили эту бумажку в одежду малыша. Нам было легче расстаться с ребенком, видя в нем посланца, способного спасти нас от бесконечного кошмара. Когда Виктор в следующий раз пришел заниматься сексом, мы попросили его отнести Олега в безопасное место, где о нем позаботятся. Виктор молча забрал ребенка. Через несколько дней он показал нам статью в местной газете:
Вчера в жилом доме в Скопине был найден младенец. Прокурор города заявил журналистам, что ребенка нашли на полу на лестничной клетке. Когда малыша привезли в больницу, врачи были потрясены. Младенец походил на старика и еле дышал. Хотя ему явно было около четырех месяцев, его рост составлял всего 55 сантиметров, а весил он не больше 2,4 килограмма. Примерно два года назад в Скопине уже произошел подобный случай – был обнаружен брошенный младенец. В обоих случаях милиция разыскивала родителей, но розыски ни к чему не привели.
Виктор так и не сказал нам, обнаружил ли он нашу записку. Мы долго ожидали спасения, молились, чтобы милиция начала действовать. Но прошла неделя, а ничего так и не произошло. Наша надежда угасла. Наверное, Виктор нашел записку, но решил помучить нас, ничего не сказав. Тщетно ожидая спасения, мы погружались в глубокое отчаяние. Нам стало еще труднее верить в то, что когда-нибудь кошмар закончится. Наступила осень. Мне исполнилось семнадцать. В день рождения Виктор позволил мне посмотреть из люка на звездное небо и целый час дышать свежим воздухом.
Через несколько месяцев Лена сказала мне, что беременна третьим ребенком. Я отнеслась к этому спокойно. Теперь меня трудно было шокировать. Я начала привыкать к своему ужасному положению и перестала тратить эмоциональные силы на происходящее. Все было неважно – нужно было просто жить и надеяться, что когда-нибудь удастся бежать. Из трех лет, проведенных в камере, Лена бо́льшую часть времени была беременна. Я привыкла видеть, как растет ее живот, и ждать рождения ребенка. Лена дала мне очень важный урок. Хотя отцом ее детей был безумный маньяк, она все равно любила несчастных малышей. В их личиках мы не видели лица нашего мучителя. Мы видели двух невинных ангелочков, доверенных нашей заботе. Я начала понимать, что значит быть матерью. И теперь я особенно остро чувствовала, какую ужасную боль причинило мое исчезновение маме. Это ощущение укрепило мою решимость непременно вырваться из заточения, обнять маму, успокоить и пообещать, что я никогда больше не пропаду. Я чувствовала, что она каждый день молится за меня, верит, что я жива и что когда-нибудь я вернусь. Что бы ни делал наш мучитель, я никогда не позволяла ему лишить меня мечты увидеть мою маму. А для этого я должна была изо всех сил стараться сохранить рассудок. Каждый день я погружалась в воображаемый мир через творчество, занималась зарядкой или смотрела телевизор. Особенно мне нравились прямые эфиры. Сознание того, что я вижу происходящее именно в этот момент, позволяло мне чувствовать себя частью реальной жизни. Я даже пыталась представить, что непосредственно наблюдаю за происходившим по другую сторону экрана. Телевизор был нашим окном во внешний мир – средством связи с нормальной, обыкновенной жизнью. Мы с Леной решили никогда его не выключать. Ложась спать, мы лишь убавляли звук, и мир продолжал жить без нас.
Стокгольмский синдром
Карстэн Графф
– Сколько раз Виктор травил вас слезоточивым газом? – спросил я как-то вечером, когда мы с Катей общались в интернете.
– Раз шесть или семь, – ответила она.
– Он распылял газ, когда в камере находились младенцы?
– Он делал это пару раз, когда Лена была беременна, – написала Катя, – но при детях такого не было.
– То есть единственным проявлением его чувств к детям было нежелание травить их газом?
– Не думаю, что жизнь или смерть детей его волновала, но почему-то он хотел, чтобы мы думали, что для него это важно.
– Похоже на правду, – написал я, сверяясь со своими заметками, чтобы выбрать следующий вопрос. – А сколько времени Виктор каждый день проводил с вами или с Леной?
– Иногда мы не видели его по несколько дней, но если он приходил, то проводил с нами от получаса до часа. Довольно долгое время он приходил каждый день. Сначала он передавал нам еду, потом насиловал одну из нас. Обычно мы выходили в зеленую комнату по очереди. Мы всегда знали, кому идти, а кому оставаться в камере.
– Записывая вашу историю, я часто думал о странности вашей ситуации: вы ненавидели этого мужчину и стремились избегать его, но в то же время могли выжить только благодаря ему. Наверное, вы слышали о «стокгольмском синдроме»?
– Да. Это психологический союз жертв похищения с похитителями. Мы с Леной целиком и полностью зависели от Виктора. Если бы с ним что-то случилось, мы обе умерли бы ужасной смертью. Логично было бы предположить, что у нас с Леной проявится стокгольмский синдром, но этого не случилось. Мы никогда не испытывали ни малейшей симпатии к Виктору. Когда нам удалось спастись, мы не нашли никаких оправданий его поступку.
– Но вы знаете, что другие жертвы испытывали нечто, подобное стокгольмскому синдрому? Мне кажется, что это вполне естественная реакция – не только в ситуации похищения, но и, например, в браке, когда у вас нет сил уйти от партнера, даже если он причиняет вам боль, эмоциональную или физическую.
– Я прекрасно понимаю, что многие испытывали стокгольмский синдром, – ответила Катя. – Но с нами этого не случилось, и тому есть масса причин. Все время заточения по отношению к Виктору у нас было два основных чувства: ненависть и отвращение. В нем было гадко все: его голос, саркастическая манера говорить, ужасный запах, идиотская улыбка, грязная, засаленная одежда… После того как он меня насиловал, я не могла смыть со своего тела его омерзительную сперму и запах. Мне годами приходилось мириться с тем, что эта липкая жидкость проникает в меня. Мне постоянно хотелось ударить его, лягнуть, укусить, сказать какую-нибудь гадость. Более трех с половиной лет я мечтала лишь об одном: задушить его собственными руками. Я ненавидела его не только за то, что он сделал, как вел себя и как выглядел. Я ненавидела его за то, что он мог в любой момент пойти, куда захочет. Виктор мог общаться с людьми, дышать свежим воздухом, спать в собственной кровати, есть, что захочет, ходить в магазины. Он был свободен, а двух незнакомых девушек обрек на существование в темном и сыром подвале, в полной изоляции от мира. Травил нас слезоточивым газом, кормил объедками. Мы боялись, что Виктор убьет нас. Он погубил наши семьи. Даже если бы мы с Леной оказались настолько слабыми, что захотели бы какой-то эмоциональной близости с ним, это было бы невозможно. Нам было известно только его имя и название города, в котором он жил. Мы знали, что он делит дом с матерью, – и больше ничего. Он даже возраст свой скрывал. Если бы он разговаривал с нами, делился своими мыслями и чувствами, у нас мог возникнуть стокгольмский синдром. Но ощущать привязанность к холодному и далекому человеку, неспособному к осмысленному разговору, просто невозможно. Если бы он открылся нам, мы могли бы понять его – и это изменило бы ситуацию.
