Стелла упала на колени перед софой, подтянула к себе мягкую подушку, уткнулась в нее лицом и горько разрыдалась.
Все напрасно. Ничего уже больше не будет.
От нее отказались.
Ненужная. Никому ненужная.
— Душечка моя, Тиллечка! — нянька грузно опустилась на софу. От быстрого шага, несмотря на мороз, к ее лбу прилипли волосы. Она тяжело дышала и прижимала шубку своей подопечной к груди, не смея обнять саму царевну. За столько лет Мякиня уже приноровилась к девочке — если та вдруг плачет, лучше не трогать. — Милая, зачем же так надрываться? Мало ли на свете принцев? Да и наши князьки чем хуже? Взять хотя бы Костюшку Вышегородского. Ну и что, что на год младше, зато любить будет. Ты и сейчас для него свет в окошке…
Вместо ответа царевна, не переставая мочить подушку слезами, зло ударила кулаком по цветочной обшивке дивана.
Ну как объяснить старой няньке, что никакой Костюшка Вышегородский не заменит Генриха, о котором она по крупицам собирала сведения, боясь открыть посторонним свой интерес. Даже раздобыла портрет принца, выполненный карандашом. Рисунок почти стерся, потому как живущая надеждами девочка не раз гладила пальцем грифельные кудри жениха, благоговейно целовала красивое лицо, а то и вовсе спешно сворачивала листок по истончившимся заломам и прятала под тканью на груди, которая никак не собиралась расти. А потому рисунок все время норовил вывалиться через широкую юбку, отчего приходилось незаметно придерживать его руками и терпеливо ждать, когда незваный посетитель уйдет, чтобы вновь любоваться мужественным профилем.
Весь год Стелла не могла поверить в свое счастье: взрослый мужчина (а Генриху уже двадцать один) согласен ждать целых пять лет, чтобы соединить ее и свою судьбы узами брака. И пусть тот союз не предполагал любви со стороны принца Эрийского — это юная невеста прекрасно понимала, а устраивался лишь в государственных интересах, она вопреки всему свято верила, что жизнь ее сложится наилучшим образом. Ведь должен же быть просвет…
«Дай только время, и я стану лучше всех», — шептала она, перебирая «драгоценности»: перчатку, что Генрих обронил на охоте, потрепанную книжку «Военное дело» с собственноручными пометками на полях, цветок, что высушился в томике с сонетами — это обстоятельство особенно трогало девичью душу и придавало жениху помимо флера загадочности нотку романтичности. Тилля (так Стеллу называли с самого детства, потому как она сама, не умея выговаривать имя правильно, представлялась Тиллей) была далеко не глупой девочкой, а потому закрывала глаза на то, что раздобытые ею личные вещи принца могли никогда ему не принадлежать. Пусть. Ей хватало фантазии, чтобы грезить о будущем, открывая свой тайный сундучок с сокровищами.
— Костюшка Вышегородский…
— Няня, хватит! — Стелла подняла заплаканное лицо. Мякиня отшатнулась. Перед ней стояла, обхватив подушку, вовсе не девочка, а оскорбленная женщина — до того взрослым сделался ее взгляд. — Я вырасту, превращусь в разумницу и раскрасавицу, и пусть все эти эрийские и андаутские принцы себе локти кусают. Раз я им не нужна, то и они мне тоже!
— Вот и правильно! Вот и умница! А теперь пойдем умоем личико и поиграем в лото.
— Нет уж. Никакого лото, — подушка полетела на пол. — Я лучше геометрией займусь.
Мякиня проводила взглядом удаляющуюся воспитанницу, удрученно помотала головой и, обнаружив, что все еще прижимает шубу к груди, досадливо вздохнула.
— Глася! Унеси шкуру в гардероб. Да мокрые следы на паркете подотри, не ровен час, вспухнет.
Служанка мышкой скользнула в комнату, подхватила шубу и исчезла в темном проеме двери, противоположной той, что вела в ученическую комнату, уважительно именуемую няней «классой».
Из «классы» доносился нервный стук мелка по доске. Подопечная писала какие-то «циферьки», чертила фигуры и покусывала губы, замирая на мгновение, в уме делая сложные подсчеты. Мякиня дюже как уважала людей, умеющих складывать не по пальцам.
Ученица громко чертыхнулась.
«Видать, опять мелок сломала. Кроши, кроши их, милая. Скинь на них свою печаль».
Спасибо заморскому доктору, научившему, как царевне от тяжких дум отвлекаться. Иначе крушила бы все вокруг, как бывало, да билась в корчах, стравливая помаленьку накопившуюся обиду.
«Эх, Тилля, Тилля! И угораздило ж тебя такой уродиться!»
Нянька встала и, шаркая ногами, направилась на кухню, где уже должен был закипеть чайник. Расторопная Глася знала свое дело.
— А вот мы малинки достанем, да варенья из кислой ягоды… ишь ты, не помню ее названия… да плюшек, что вчера напекли. Чайку попьем духмяного… И будет все как прежде… Мы во дворец не ходим, и они к нам не заглядывают… А женихи, будь они неладны, завсегда успеют объявиться. Какие наши годы. Да, Кисятушка?
Рыжая кошка, спрыгнувшая с печи, выгнула спину, потянулась, расправляя коготки, потом, урча, принялась обтираться о ноги со сползшими шерстяными чулками.
* * *
«Эх, обманулась я. Мы во дворцы не ходим, а вот они к нам пожаловали», — сердце у Мякини оборвалось, когда она подняла глаза на вошедшую в кухню царицу. Почти успокоившаяся Стелла, вот только что улыбающаяся, поменялась в лице и с громким стуком поставила чашку на блюдце, едва не расплескав содержимое. Кошка, скинутая с колен няньки, недовольно фыркнув, поспешила за печь.
Ирсения брезгливо огляделась. Давно небеленое помещение хоть и встретило чистотой да жаром печи, больше напоминало деревенскую избу, где по окнам развешены цветастые занавески, а по стенам рушники с петухами.
«Во что превратили царские палаты?! Только пусти чернь, она быстро сделает из хором хлев».
Конечно, гостевой дом трудно назвать хоромами, слишком уж старый, годный разве что под слом, да и появлялась здесь царица в последний раз где-то лет пять-шесть назад, когда пришла сюда по настоянию супруга, но выражения ее лица хватило, чтобы падчерица почувствовала себя неловко.
— Ваше Величество, не изволите отведать чаю с… — нянька, переминаясь с ноги на ногу, вытаращила глаза, тужась вспомнить название кислой ягоды.
— С кизилом, — подсказала Стелла, тихо злясь на себя, на няньку, да и на царицу. — «Ну вот почему с ней всегда так? И слова не произнесла, а уже обидела».
Глава 2
Стелла не помнила первые годы пребывания в царском дворце, знала лишь по рассказам, что отец принес ее совсем маленькую, от силы трех дней от роду, повинился перед супругой, которая столько лет зачать не могла, а он вон как… мог, значит… не его была вина…
«Может, в этом вся беда? Отсюда ее нелюбовь-ненависть? Я как укор ей. Как вечное напоминание, что другая женщина понесла, а она, как ни старалась, пустой оказалась. Горевала, должно быть…»
Горевала. Конечно, горевала. После «подарка» мужа царица с удвоенной энергией взялась разъезжать по целебным водам, по монастырям всяким, где иконы чудотворные слезами точились, по пещерам южным, где смрадные грязи от женской болезни лечили. Лечили, лечили, да не вылечили.
