Она снова замахнулась ножом, надеясь отпугнуть его, — и невиданное существо, злобно на нее глянув, выпустило ее руку, зашипело — да-да, зашипело, точно разгневанная росомаха! — и исчезло.
А через несколько мгновений к Ренн подбежали Тулл и Фин-Кединн с топорами наготове.
Ренн и сама не поняла, почему сразу не рассказала им о том, что с ней случилось. Пряча руку за спиной, она постаралась скрыть и то, как потрясена и испугана столь неожиданным нападением.
— До чего же глупо я поступила! Сунула руку в ловушку, даже не заглянув туда! — с нервным смехом призналась она. — Мне еще повезло, что это была всего лишь ласка!
Тулл вздохнул с явным облегчением и тут же пошел назад, на стоянку. Но Фин-Кединн уходить не спешил и пытливо смотрел на Ренн. Она молчала, хоть глаз и не отвела.
И вот теперь, когда старая колдунья наконец остановилась, углубившись в горловину реки уже шагов на двадцать, Ренн не выдержала.
— Так что же это было такое? — снова спросила она, настороженно озираясь. Она не любила заходить сюда и редко это делала без особой надобности.
Даже в полдень все здесь укрывала густая тень. В горловине всегда было полутемно, ее мрачные крутые берега скрывали от глаз все, кроме узкой полоски неба. Широкая Вода тоже явно не любила эту горловину: она сердито неслась по ней, словно стараясь поскорее миновать хаотичное нагромождение валунов.
Ренн вздрогнула: тут любой «токорот» подкрадется к тебе сзади, а ты и не заметишь…
— Токорот, — пробормотала Саеунн, заставив Ренн подпрыгнуть от неожиданности.
— Но что это такое?
Саеунн не ответила. Поджав ноги и натянув на костлявые колени свою длинную рубаху, она скорчилась на клочке красноватой глины у самой воды. Из-под края рубахи торчали ее босые ноги с коричневыми загнутыми ногтями.
Как-то раз Торак сказал Ренн, что Саеунн напоминает ему ворона. «Старого ворона, в котором уже никаких добрых чувств не осталось». Самой же Ренн колдунья казалась больше похожей на выжженную солнцем землю: иссохшую и очень-очень твердую. Но насчет добрых чувств Торак был прав. Ренн знала старую колдунью всю свою жизнь, но ни разу не видела, чтобы та улыбалась.
— С какой это стати я тебе о токороте рассказывать буду? — отрывисто прокаркала Саеунн. — О токороте ты, видите ли, узнать захотела, а колдовству учиться у тебя желания нет!
— А мне колдовством заниматься не нравится! — насупилась Ренн.
— Но у тебя к этому призвание. Ты обладаешь даром предвидения.
— У меня и к охоте призвание, но ты…
— Ты просто забиваешь себе голову этой охотой! — сердито отрезала Саеунн. — Собственной судьбы избежать хочешь. Все, что угодно, лишь бы не становиться колдуньей!
Ренн набрала полную грудь воздуха, стараясь сдержать гнев. Спорить с Саеунн — все равно что пытаться расколоть кремень с помощью перышка. К тому же Ренн чувствовала: в словах колдуньи есть доля правды.
И она решила пока проявить терпение.
— Расскажи мне, пожалуйста, кто такой токорот, — кротко попросила она.
— Токорот, — начала Саеунн, — это ребенок, которого растили в одиночестве и в полной темноте, как призрака или злого духа.
И стоило ей заговорить, как небо совсем помрачнело и пошел мелкий дождь, покрывая оспинками красноватую землю на берегу.
— Токорот, — продолжала колдунья, — не знает ни добра, ни зла, ни правды, ни неправды. Он совершенно лишен милосердия, ибо его учили лишь ненавидеть этот мир. Он не подчиняется никому, кроме своего создателя. — Саеунн неотрывно смотрела на черную, быстро бегущую воду. — Он — один из тех, кого обитатели Леса боятся больше всего. Я и не думала, что за свою жизнь услышу хоть об одном токороте.
Ренн посмотрела на укушенную токоротом руку. Несмотря на повязку из мать-и-мачехи с паутиной, которую наложила Саеунн, рана мучительно болела.
— Ты сказала «кроме своего создателя». Кого ты имела в виду? — спросила Ренн.
Высохшей лапкой, похожей на коготь ворона, Саеунн стиснула посох и пояснила:
— Того, кто похитил этого ребенка. А потом, пленив злого духа, поместил его в тело пленника, точно в ловушку, превратив несчастное дитя в призрака.
Ренн недоверчиво покачала головой:
— Но почему же я никогда прежде об этом не слыхала?
— В наши дни лишь очень немногие знают о токоротах, — сказала Саеунн. — Еще меньше тех, кто осмеливается говорить о них. И потом, — прибавила она, пристально глядя на Ренн, — ты ведь совсем не хотела учиться магии и колдовству. Или ты об этом забыла?
Ренн вспыхнула.
— А как их создают? — спросила она.
И удивилась, увидев, что уголки безгубого рта колдуньи изогнулись в одобрительной гримасе, весьма напоминавшей улыбку.
— Ты смотришь в корень, это хорошо. Именно так и поступают настоящие колдуны.
Ренн промолчала.
Саеунн начертила на земле какую-то метку, не показывая ее Ренн.
— Считаюсь, что черная магия, которой пользуются при создании токорота, — сказала она, — давным-давно позабыта. Во всяком случае, так думали мы. Но, видно, кто-то заново постиг это искусство. — Колдунья убрала руку, и Ренн стал виден изображенный ею символ: трезубец, знак Пожирателей Душ.
В общем-то Ренн именно это и ожидала увидеть и все же была потрясена, когда ее подозрения подтвердились.
— Но… КАК ИМЕННО их создают? — снова спросила она, и тихий голос ее был едва слышен за ревом Широкой Воды.
Саеунн опустила подбородок на колени и, сжавшись в комок, уставилась на воду Ренн проследила за ее взглядом — вниз, к самому темному дну реки.
— Сперва, — начала колдунья, — добывают ребенка. Скорее всего, просто похищают, когда родные на минутку отвернутся. Ребенка начинают искать всем племенем, думая, что он заблудился в Лесу. Но никогда не находят. И тогда людям остается только оплакать малыша и считать, что он либо действительно заблудился, либо его утащили рысь или медведь.
Ренн кивнула. Она знала людей, у которых именно так пропал ребенок. Все их знали, и ей всегда было их ужасно жаль. Она ведь тоже очень рано потеряла родителей. Ее отец пропадал целых пять месяцев, пока не нашли его тело. Ренн тогда было семь лет, и она хорошо запомнила, сколь мучительна неизвестность.
— На самом деле для этого ребенка куда лучше было бы, — мрачно продолжала Саеунн, — чтобы его медведь съел. Стать добычей дикого зверя куда лучше, чем токоротом.
Ренн нахмурилась:
— Почему? Ведь он, по крайней мере, остается жив.
— Жив? — Саеунн сжала в кулачок свою костлявую лапку. — Да его годами, месяц за месяцем держат в темноте, в холоде, так что он едва дышит! И еды ему не дают никакой, кроме гнилого мяса летучих мышей, причем вместе с мышиным пометом! Но хуже всего то, что он совершенно не видит людей. Никого. По крайней мере до тех пор, пока совершенно не позабудет даже прикосновение материнской руки, не позабудет даже собственное имя.
