Гоббс рассматривал страх смерти как чувство, которое нам всем суждено испытать и от которого мы все желаем спастись. Никому не выгодно жить в состоянии физической, эмоциональной неопределенности. Каждый страшится собственного физического уничтожения более всего и сделает все возможное, чтобы его избежать. Покуда этот страх не изжит, рассуждал Гоббс, никакие другие формы цивилизации или прогресса невозможны, будь то научные, экономические или культурные. Всякий заинтересован в том, чтобы бежать из этого порочного круга, как ради других, так и себя. Эта базовая, оголенная идея личного интереса слегка выше инстинкта самосохранения, является основой представлений Гоббса о законе, власти и правосудии.
Как же государство может спасти нас от проклятия взаимного подозрения? Станут ли наши обещания вдруг заслуживать доверия лишь в силу существования правительства? Ответ Гоббса в том, что, в отличие от неформальных соглашений наподобие рукопожатия, закон подкрепляется страхом наказания. И хотя я не могу быть полностью уверен, что вы сдержите свои обещания и обойдетесь со мной честно, я могу не сомневаться, что вас будет пугать сила закона, так как страх перед насилием универсален. Страх, эта примитивная человеческая эмоция, – та самая, что подтолкнула Гоббса к побегу во Францию, – становится единственной аксиомой, на которой возможно построить институты закона и цивилизованного общества. Наша общая смертность обеспечивает базис для общей политической системы, и как результат, становятся возможны обязывающие обещания. Вместо страха перед друг другом мы боимся общей силы. Чувство паранойи уступает чувству уважения.
Для того чтобы эти принципы работали, государство должно обладать абсолютной властью, иначе как быть уверенным, что всякий прочий член общества боится его так же, как мы? Данное утверждение создает дискомфорт, вызывая ассоциации с тоталитаризмом, но оно же отражает железную логику, пронизывающую все политические рассуждения Гоббса. После всех своих выводов об уязвимости из-за словесных обещаний и взаимного доверия он, в сущности, поставил читателя перед выбором одного из двух. Либо жить в обществе, где все право на насилие присвоено одному органу и тот направляет его на поддержание мира для всех; либо в обществе, где люди сохраняют некоторое право на насилие, но при этом всякое взаимодействие сопряжено с потенциальным риском. Третьего не дано. Все или ничего. Только организация единой, абсолютной суверенной власти спасет всех нас от куда худшей судьбы, а именно от вечной оглядки в ожидании вероятной атаки и переживаний о том, кому же мы действительно можем доверять.
Жестокое противоречие в центре рассуждений Гоббса может быть использовано для оправдания любых экстраординарных и чрезвычайных мер просто потому, что это необходимо ради поддержания мира. По мере появления новых рисков и угроз государство вынуждено изыскивать новые способы сохранить свою монополию на насилие. Выкуп банковских активов перед лицом потенциально катастрофических последствий иных решений стал образцовым тому примером. Как еще бы люди давали надежные обещания, если бы банкоматы пустовали, а банковские карты не работали? В этот век терроризма государство вынуждено расширять свой круг чрезвычайных полномочий просто для сохранения гражданского общества. Появление так называемых «несостоявшихся государств», таких как Нигерия или Судан, что находятся где-то между двух полюсов Гоббса, «цивилизованного общества» с одной стороны, и «каждый является врагом каждого» с другой, являет собой один из наиболее странных вызовов его мировоззрению. Новые, менее осязаемые формы насилия, такие как «кибератака» или «hate speech», расширяют ответственность суверена Гоббса на все новые сферы жизни. Как следствие, меры, на которые государству приходится идти ради гарантий защиты, тоже зачастую выходят за пределы законного определения его полномочий.
Одно из законных стремлений, следующих из данного политического идеала, заключается в том, что мы способны достичь четкого разделения между ситуациями войны и мира. Государства делят свои физические силы на две категории: те, что используются для поддержания мира внутри границ (полиция, тюрьмы, условные сроки и освобождения и т. п.), и те, что применяются для войны за рубежом (армия, шпионы, лагеря военнопленных и пр.). Установление подобного деления и создание параллельных правовых систем для надзора над гражданской и военной деятельностью стали одними из важнейших достижений в соглашениях, что принесли мир в Европу второй половины XVII века. Признание гражданских лиц нонкомбатантами, то есть выведение их из числа участников войны, служит поддержанию данного раздела по меньшей мере в традиционных боевых ситуациях.
Четкая грань между военным и гражданским насилием несет с собой огромную символическую силу. Тюремные голодовки 1981 года, в ходе которых умер член Ирландской республиканской армии Бобби Сэндс, начались из-за споров о том, следует ли обращаться с такими заключенными как с обычными преступниками (на чем настаивало британское правительство)? Или отнести их к «особой категории», приблизив к военнопленным (как требовала ИРА)? При обычных же обстоятельствах важнейшим и весьма символичным моментом перед началом боевых действий является объявление политическими лидерами войны прежде, чем передать ответственность в руки генералам для планирования атаки.
Однако благодаря ряду тенденций сегодня граница между гражданским и военным вмешательством размыта. Прицельные атаки дронов, к примеру, предполагают внимательную слежку за человеком в течение нескольких месяцев с целью сбора улик, как если бы это делала полиция, прежде чем уничтожить его в ходе военной операции. Они ближе скорее к покушению на убийство, нежели традиционным боевым действиям. Российское правительство практикует «полный спектр» враждебных вмешательств, сея хаос среди врагов внешних и внутренних. Может, это и незаконно, как применение нервно-паралитического яда в Великобритании в марте 2018 года, но термина «война» тут явно недостаточно. Так происходит множество так называемых «войн», на которых не ведется «традиционных» боевых действий – таких как «война против наркотиков», «кибервойна» или «информационная война». Государства становятся все более нервными по мере того, как все сложнее понять, где начинается и кончается война и как определить противника. Эта неоднозначность возможна и в обратном случае, когда военные подразделения используются за океаном в роли миротворцев и сил правопорядка, как если бы были частью гражданской власти.
Несмотря на склонность Гоббса к абсолютизму, остается еще одно право, от которого никто из нас не может отказаться, каких бы приказов ни получили. Хотя государство может причинять нам боль тем или иным способом, иногда справедливо, иногда не очень, никому нельзя приказать навредить себе. Причина у этого проста: государство изначально необходимо нам именно потому, что мы все боимся насилия и желаем его избежать. Шкурный интерес, в самом животном, физическом смысле, является точкой отсчета всякой идее правосудия и власти, и было парадоксальным представить себе, чтобы закон требовал от кого-то действовать себе во вред. Сегодня существует ряд юридических реализаций данного права, как то 5-я поправка к конституции США (о защите подозреваемых от самообвинения) или «право хранить молчание», предоставляемое подозреваемым при задержании под стражу.
