Одно из психологических исследований, проведенное среди тех, кто в 2016 году голосовал за Трампа, показало, что эти люди переживали «относительную депривацию» на уровне выше среднего. Это значит, что они не были обязательно бедными (на деле многие из них были довольно богатыми), но ощущали, будто их кто-то обскакал
[79].
Исследования европейского популизма, как левого, так и правого толка, выявили, что он набирает популярность скорее из-за роста безработицы, нежели из-за абсолютного ее показателя. Из этого следует, что наиболее политически значимым являются не бедность или безработица как таковые, а моральный ущерб в результате отчуждения от труда
[80]. Психологический ущерб от неравенства не является прямым: он проявляется через мелкие повседневные переживания, подрывающие самооценку человека.
Предположительно более рациональным «либеральным элитам» соблазны зависти и презрения также не чужды. Зачем современные банкиры и генеральные директора устанавливают себе оклады намного больше, чем нужно для удовлетворения практически любых их нужд или слабостей? Ответ лежит не в плоскости экономики, а в области моральной психологии: их чувство самооценки определяется не расчетом своих совокупных накоплений, а ревнивым сравнением с коллегами и с собственными прошлыми заработками. В этом отношении лицемерие привилегированных элит ощущается вполне явно. В повседневной жизни индивида экономика ощущается как «игра с нулевым итогом», где одна сторона побеждает, а другая проигрывает вне зависимости от того, что говорят эксперты. Это чувство в одинаковой степени сильно и у богатых и у бедных. В своей жизни мы все подвержены этой логике презрения, даже те, кто взирает на существование других людей с холодной, научной объективностью.
Неизбежно наступает момент, когда люди больше думают о воздаянии, которое постигнет чрезмерно обласканных судьбой власть имущих, нежели о собственном росте и развитии. После утечки нефти в Мексиканском заливе в 2010 году корпорация BP потратила несколько миллиардов долларов на выплату внесудебных компенсаций местным рыбакам. Но для одного владельца креветочной фермы из города Гранд-Айл, штат Луизиана, этого оказалось мало:
«Я желаю отстоять свое в суде, – заявил фермер. – Если они хотят уйти от ответственности, просто раздавая деньги – что ж, денег у них очень много. Значит, на самом деле они не собираются выучить этот урок»
[81].
На первый взгляд фермер просто жаждал мести. Если же взглянуть более снисходительно, то мы понимаем, что принципы правосудия и справедливого воздаяния в экономике действуют так же естественно, как и везде, и ущерб не сбалансировать одними только деньгами. Так или иначе, в полностью рациональной экономике слова этого рыбака звучали бы нелепо. Однако это требование отлично понял бы Гоббс, ведь сила закона ко всем должна применяться в одинаковой степени. Однако подобное часто не в состоянии понять наш все более технократический правящий класс.
Экспертные суждения, исходящие из цифровых показателей, не способны измерить это явление. Они не дают осмысленного объяснения, почему чье-то экономическое или социальное положение ухудшилось; они могут точно сказать, что никто не виноват. Когда Граунт в 1662 году применил математические методы к объяснению динамики смертей, он добился крупного научного прорыва в изучении смертности, но только за счет того, что вынес за скобки более осмысленное, более гуманное понимание боли и смерти, которое и позволяет пережить потерю. Всякий подход, который может учесть страдание, будь то религиозный, националистический или милитаристский, достигает цели, какой научная перспектива достичь не может. Экономисты могут сколько угодно утверждать, что свободный рынок есть путь к улучшению жизни для всех, но реалии капитализма порой создают впечатление скорее войны, чем мира.
Слепота фактов
Отчасти предназначение статистической экспертизы заключается в том, чтобы избавить государственное управление от моральных вопросов о справедливости, виновности и наказуемости и позволить правительству действовать исходя строго из фактов. Но это требует от политиков отвернуться от глубинных истин о человечности и от повседневных впечатлений взаимодействия с рыночной стихией. Все это отбрасывается как «эмоциональное». Чувство от потери работы ощущается скорее как осуждение или наказание, нежели как показатель недостаточной эффективности. Если чей-то доход откатывается до уровня нескольких прошедших лет, психологическим эффектом будет ощущение провала, даже наказания, особенно если СМИ и политики продолжают озвучивать свидетельства прогресса и процветания.
Культура потребления, эксплуатирующая образы абсолютно счастливых и здоровых индивидов, изначально призвана вызывать ощущения неправильности и самодискриминации. Воспоминания о процветающих городах, ныне заброшенных, реальны и болезненны, даже когда оплетены прочими эмоциями и более личными историями. Упадок добычи угля создает, пожалуй, особенно болезненное чувство утраты, отчетливо наблюдаемое в таких регионах, как Саксония, Аппалачи, Уэльс и Эльзас, коль скоро ресурсы конечны и невосстановимы. Статистическая наука об обществе, за которой надзирает узкий круг экспертов, никогда не справлялась с отстранением от этих моральных и эмоциональных реалий. Во времена, когда общенациональный прогресс имеет более широкий охват, политика лучше защищена от основных инстинктов, касающихся несправедливости, наказания, страха и безопасности. Технократическое правление – это хороший способ удерживать эти несознательные аспекты политической психологии вне поля зрения, но сами они никуда и никогда не исчезают.
Эти обычно незримые варианты восприятия и понимания сегодня вновь всплыли на поверхность, отчасти выражаясь в возвышении популистских партий и лидеров, которые противостоят технократической политике и ее постоянной опоре на статистические свидетельства. Так происходит не потому, что людям неинтересна «истина» или не хватает образования. Есть все основания полагать, что высокообразованные жители Сан-Франциско, Парижа и Милана воспринимают свои собственные удачи и неудачи в примерно такой же морализирующей, а иногда и презрительной манере. Неспособность поддерживать убедительную, научную картину прогресса является отражением социальных и экономических условий, возникших в последние сорок лет, в той же степени, что и крушением авторитета экспертизы.
Но существует еще одна конкретная закономерность, которая играла особенно важную роль в развитии более конфронтационного стиля политики, отрицающего утверждения статистиков и экономистов. Она возвращает нас к вопросу, занимавшему Декарта и Гоббса и лежащему в основе надежд на прогресс: до какой степени мы можем сохранять свои живые чувствующие тела? То, как неравенство и несправедливость влияют на нас физически, – определяя, как, когда и от чего мы страдаем или умираем, – может нанести наибольший ущерб надеждам на научно управляемое общество. Когда наши физические тела направляются политическими и экономическими силами – именно тогда чувства на самом деле встают во главе политики.
