Так же как физическая боль пациента становилась социальной, психологической и культурной проблемой (и вопросом соблюдения его потребительских и гражданских прав), психические заболевания все чаще понимались в физическом ключе, в частности как нейрохимическое расстройство. В сущности, два феномена стали взаимно растворяться друг в друге. Разделение между разумом и телом, на котором строились идеалы познания, стало размываться, попутно оказывая влияние на значение диагноза. Идеал последнего предполагает метафору глубины: пациент сообщает описание поверхностное, тогда как врач владеет знанием о том, что внутри. Когда первый просто требует «чтобы перестало болеть» или «сделайте меня счастливым», он просит не объяснить диагноз, а просто прекратить его страдания. Граница между тем, что внутри тела, и тем, что снаружи, начинает терять свою четкость. Где после этого остается профессиональная функция доктора? Просто бороться с симптомами, чтобы люди чувствовали себя лучше?
Этот новый подход, направленный на облегчение боли и борьбу с несчастьем, является сигналом о наличии некоторой культурной и политической проблемы. В самую первую очередь он лишает страдание всякой широты толкования или контекста, в том числе научных. Боль остается лишь бессмысленным, сугубо личным феноменом, а ее носитель может только надеяться на ее устранение. В прежние эпохи боли приписывалось моральное значение, как форме религиозного воздаяния за грехи. Сами термины «боль» (pain) и «наказание» (punishment) изначально имели схожее значение, и это отводило боли несколько более важную роль в отражении человеческой и общественной жизни.
Современная медицина ставит под сомнение такие морально-религиозные убеждения, но изначально, как и они, она сама давала объяснение страданию, будь оно телесное (заболевание) или душевное (невроз или психоз). Может это и не так успокаивает, как религиозные догматы или поучительные притчи, но помогает перевести внимание от боли и горя к какому-нибудь органу или воспоминаниям, что могли бы их вызывать. Боль требует объяснения и оправдания. Критически важной частью обаяния авторитарных лидеров являются их обещания переопределить общие правила и обоснования того, как распределяется страдание в обществе, исходя из традиций и устаревших принципов наказания.
После того как боль и депрессия оказались в серой зоне между «разумом» и «телом», между «симптомом» и «заболеванием», им стало недоставать адекватного объяснения. Ни психология, ни физиология более не способны полностью их охватить. И то, и другое являются чисто психосоматическими событиями или фазами в жизни индивида. Экспертиза доктора, который зрит в корень в поисках внутренних причин, заменяется поверхностным сопереживанием надзирателя за болью, что раздает людям таблетки, чтобы помочь им пережить сегодняшний день. Результат выражается в полном отсутствии смысла. Исследования показали, что те, кто страдает от хронической боли, склонны бороться с ней путем более широкого понимания ее как фактора своего жизненного пути. В таких случаях ей отводится роль некой стихийной силы, что нарушает их самовосприятие
[119]. Больные же хронической депрессией могут вести о ней дневник, отчасти чтобы лучше понять свое расстройство, но кроме того затем, чтобы постичь некое социальное, биографическое значение своего недуга. Однако в итоге это совершенно иная реакция, которая не предполагает поиска объяснений посредством современной науки, но наоборот – она направлена против самой идеи здоровья и прогресса и ищет не удовольствия, здоровья или счастья, а контроля.
Возвращение контроля
Первая мировая война оказала мощное влияние на теорию Зигмунда Фрейда о бессознательном, подведя его к вопросу о центральной роли удовольствия и сексуальности в его модели психики. За 25 лет до войны Фрейд уже разработал собственный подход к пониманию разума, основанный на положении, что поведение человека определяется животными позывами и инстинктами, среди которых самый важный – сексуальный. Мотивационную силу сексуальности Фрейд называл «принципом удовольствия». Его более известные теории, такие как эдипов комплекс, не кажутся нам научно обоснованными, однако Фрейд рассматривал их как проявление наших глубинных биологических инстинктов. Однако вызванные войной разрушения заставили Фрейда предположить, что у человеческой натуры есть и другая сторона, которую нельзя свести к принципу удовольствия.
Феномен, получивший известность под именем «контузия» (shell shock), проявлялся у солдат, вернувшихся с фронта в чрезвычайно нервном состоянии, часто доходившем до немоты и паралича. Некоторые страдали от физических тиков, отражавших пережитые или увиденные ими травмы. В то время подобное поведение нередко воспринималось как проявление трусости, и тысячи контуженных были расстреляны по законам военного времени. Однако после войны симптомы не прекращались. Пережив в окопах множество бомбежек, пострадавшие не могли адаптироваться к гражданской жизни и оставались в напряжении, как будто все еще жили под обстрелом. Подобные симптомы раньше наблюдались у выживших после крушения поезда, а потому были ассоциированы с физическим ранением. Однако эти солдаты Первой мировой не всегда имели раны. Наблюдая подобные случаи, Фрейд пришел к выводу о необходимости пересмотреть движущие силы человеческой жизни. В 1920 году он опубликовал знаменитое эссе «По ту сторону принципа удовольствия», где описал новую (и более мрачную) теорию бессознательного.
В этой работе Фрейд опирался на пример своего племянника, за которым он наблюдал, пока тот играл у себя в кроватке. Среди игрушек ребенка была катушка, обвитая ниткой, которую он раз за разом выбрасывал наружу и говорил «прочь», прежде чем притянуть ее за нитку обратно. Хотя малыш явно не желал на самом деле выбросить игрушку, Фрейд задавался вопросом, что заставляло его продолжать играть таким образом. «Неприятный характер переживания не всегда делает его непригодным в качестве предмета игры», – заметил Фрейд
[120].
Похожим образом взрослых часто привлекают картины или театральные постановки, которые воспроизводят болезненные для них впечатления. Фрейд понял, что бессознательная часть психики его собственных пациентов постоянно возвращает их к прошлым травмам посредством снов и оговорок во время сеансов психоанализа. Исходя из этих примеров он пришел к выводу, что люди склонны к «навязчивому повторению» неприятных ситуаций, тем самым позволяя себе сменить роль пассивной жертвы на роль активного виновника. Подобное повторение дает нам ощущение контроля над ними, что часто может быть привлекательнее, чем удовольствие.
Фрейд находил то, что он описывает, действующим на бессознательном уровне. Определенно, жертвы боевых психических травм, которых он встречал в послевоенной Европе, были не властны над своими симптомами. Однако их как будто тянуло вести себя так же, как если бы они до сих пор находились в окопе, тянула какая-то сила, чего доктора и психиатры не могли понять. В дополнение к «принципу удовольствия», что заставляет нас удовлетворять свои желания, Фрейд предложил более разрушительный, саморазрушительный инстинкт, согласно которому мы стремимся «восстановить прежний порядок вещей», кроме того, наделяющий нас ощущением большего контроля над процессом
[121]. Ученый утверждал, что мы готовы поступиться своими удовольствиями и безопасностью, даже вплоть до стремления к собственной гибели, покуда события развиваются по нашей воле. Это противоречит одному из фундаментальных принципов, на которых строится современное общество, а именно, – согласно Гоббсу, – что человеческие существа в первую очередь стремятся избегать страданий и продлевать собственную жизнь.
