В какой-то степени опиоидный кризис в США – это симптом потребительского капитализма. Унаследованные от 1960-х годов идеи того, что никто не должен страдать от боли, совпали с циничной гонкой фармацевтических компаний за прибылью. Большинство из этих прописываемых анальгетиков были доступны зависимым благодаря «предприимчивым» докторам, готовым действовать в обход закона. Конечно, опиаты вызывают страшную зависимость, но то, что делает ее столь устойчивой, не может быть полностью сведено к химическим процессам в головном мозге. Вредные привычки подобного рода (с наркотиками или без) также удерживают человека благодаря контролю, который тот имеет во время действия эффекта, по отрезвлении обращающегося полным бесправием.
Учитывая то, до какого рабского состояния порой доводит зависимость, может показаться странным ассоциировать ее с чувством контроля, однако для тех, кому жизнь кажется лишенной всякого смысла, она дает им место в мире и превращает их собственное тело в источник комфорта. Привязанность к игровым автоматам, к примеру, никак не связана с результатом игры (как правило, неудачным), но ее неотъемлемой частью является спокойствие, которое игрок чувствует, пока огоньки мигают, а кнопки щелкают. Это состояние называют «быть в зоне»
[131]. Зависимые от героина нередко признаются, что находят большее удовлетворение в ежедневных ритуалах образа жизни наркомана в целом, нежели в ощущениях непосредственно от наркотика. Именно эти аспекты зависимости могут оказать наибольшее сопротивление, и именно с ними программы по реабилитации ведут самую жесткую борьбу с целью предотвратить их в долгосрочной перспективе. Проходящий лечение зависимый нуждается в новой истории собственной жизни, которую необходимо постоянно себе повторять в надежде, что в нее получится поверить.
В дискуссиях на тему общественного здоровья и благосостояния большая часть вышесказанного упускается. Упрощенное предположение сводится к тому, что тот, кто беден и отвержен, тот и тянется к наркотикам и алкоголю – просто ради того, чтобы почувствовать себя лучше. Однако истина, иногда жестокая, состоит в том, что люди не просто желают получить побольше удовольствий. Они не хотят большего здоровья или большего долголетия, даже если бы у них и была такая возможность. В обществе, которое не придает страданиям никакого внутреннего смысла, а лишь признает необходимость их устранения, самой большой потребностью некоторых людей является возможность взять свою боль, свои травмы под собственный контроль – сделать их своими. Если для этого надо слегка приблизить смерть, так тому и быть. Прогрессивное положение о том, что всякий желает себе долгой и здоровой жизни, может быть психологически не столь очевидным для тех, кто не понимает, в чем глубинный смысл их страданий.
Большинству людей повезло, и они не столкнулись в своей жизни ни с ПТСР, ни с наркозависимостью, ни с потребностью в членовредительстве. Но логика, объединяющая эти беды, не полностью определяется конкретными диагнозами или нейрохимическими процессами. Все вместе они доносят до нас важное свойство политики чувств: на свете есть нечто худшее, чем боль – и это полная потеря контроля. В мире, который постоянно осыпает нас раздражителями и потребностями, взятие под контроль своих чувств дает облегчение, пусть даже это будет сознательное причинение себе боли или, наоборот, рискованная анестезия. Подобное отчаяние может выражаться и в политическом поведении, при котором ущемленные в правах группы готовы пойти на ущерб своему благосостоянию, лишь бы иметь хоть немного власти над своим будущим. Лучше уж быть виновником, чем вечной жертвой, даже если это во вред самому себе.
В поисках сопереживания
Страдая эмоционально или физически, люди будут искать обоснование своим чувствам. Но целью этого поиска также является их признание. Одним из самых значительных преимуществ популистских вождей, как слева, так и справа, всегда была способность посещать экономически обездоленные регионы и демонстрировать сопереживание тем, кого в иных случаях игнорируют или отвергают. Более мейнстримовые, профессиональные политические деятели неспособны сделать это столь же правдоподобно. Политические угрозы статус-кво, создаваемые неожиданно вспомнившими о средствах массовой информации персонами – маргиналами от бизнеса и политики, выполняют важную функцию, давая голос страданиям, которые обычно никто не слышит. Подобно физической боли, что поддается контролю путем придания ей обоснования, длительные социальные или психологические страдания делают людей необычайно отзывчивыми ко всякому, кто готов хотя бы дать им имя. Вожди-популисты становятся более страшными, когда они забирают тревогу и бессилие и превращают эти чувства в ненависть.
В поисках сопереживания люди могут разбрестись по ряду политических направлений, и национализм тут одно из самых притягательных. Опросы регулярно показывают, что сторонники националистических партий уверены: их страна со временем становится все хуже, а в старое время было лучше. Вожди подобного толка дают обещание вернуть все как было, включая все формы жестокости, – такие как смертная казнь, непосильный физический труд, патриархальное доминирование, – все, что прогресс отправил в историю. По причинам, которые понял бы Фрейд, это не просто желание получать от жизни больше удовольствия, но глубинное стремление восстановить политический строй, который можно понять, несмотря на его суровость. Это отрицание прогресса во всех его формах.
Не в меньшей степени беспокоит еще и то, по меньшей мере на уровне слов, что это отрицание мира. По мере того, как язык политики становится все агрессивнее, а нападки на «элиты» все громче, демократия начинает понемногу двигаться в сторону насилия, параллельно с тем, как все больше инструментов и институтов становятся чьим-то оружием. Как возможно желать такого? Какая эмоциональная логика стоит за этим? Война, в воображении националиста, как минимум также предлагает некую форму эмоционального и общественного единения, которую не дают коммерция или демократия. Война обеспечивает страданиям признание, объяснение и понимание, которых не получить от профессиональных экспертов и политиков. Одна из любопытных черт национализма состоит в том, что хотя он апеллирует к великим битвам и героям, чаще всего он разжигается поражениями и страданиями, которые формируют идентичность сильнее, чем победы. Для патриотов-романтиков Великобритания никогда не была «более британской», чем при эвакуации из Дюнкерка или под немецкими бомбами «Блица». Общая идентичность Юга США выкована памятью о поражении в Гражданской войне, скорбью движения «Lost Cause», состоящего из писателей и мыслителей. На более физиологическом (буквально) уровне давно замечено, что ранения, полученные в бою (где это происходит ожидаемо и по понятной причине), не заставляют на самом деле страдать в той степени, в какой представляется обычному гражданину в мирное время. Война придает страданию смысл.
Важнейшим достижением научной экспертизы и современной системы управления начиная с середины XVII столетия было создание основ гражданского взаимодействия, при котором насилие исключено. Граница между миром и войной была проведена однозначно, а уважение общества к фактам усиливало эту однозначность. В XXI веке существует множество сил, готовых испытать эту границу на прочность, в том числе технологии и военные стратегии, размывающие пограничную зону. Однако существуют и эмоциональные причины, которые делают это размытие возможным. Одним из притягательных свойств войны, во всяком случае, как идеи, является то, что, в отличие от гражданского общества, задуманного мыслителями вроде Гоббса, она представляет собой форму политики, где чувства действительно играют важную роль.
