То, что ждало меня, отнюдь не подняло моего настроения. Тощая молодая коровенка лежала на боку под навесом среди старых жестянок, битого кирпича и всякого другого хлама. Собственно, я толком не видел, обо что спотыкаюсь, потому что там горел только проржавленный керосиновый фонарь, и огонек колебался, почти угасая на ветру.
Под этим навесом я провел два часа, вытаскивая теленка буквально по сантиметру. Нет, положение плода было нормальным, просто родовой путь оказался узким, а коровенка не пожелала встать, и все эти два часа я пролежал на полу, ворочаясь среди жестянок и обломков кирпича и поднимаясь только для того, чтобы под стук собственных зубов добежать до ведра с водой, чувствуя, как ледяные иголки дождя впиваются в гусиную кожу у меня на груди и спине.
Ну а теперь я еду домой: лицо онемело от холода, кожа горит под одеждой, и ощущение такое, будто весь вечер компания дюжих молодцов усердно пинала меня, начиная с головы и кончая пятками. Когда я свернул в крохотную деревушку Коптон, то уже совсем захлебнулся в жалости к себе. В теплые летние дни эта деревушка выглядит на редкость идиллично: единственная улица вьется по склону высокого холма, а над ней темный пояс леса уходит к плоской вересковой вершине. Но сегодня это была черная мертвая дыра. Дождевая пыль, проносясь сквозь лучи фар, хлестала по темным, наглухо запертым домам. Только в одном месте поперек мокрого шоссе ложился мягкий свет – он лился из деревенского кабачка. Подчиняясь внезапному порыву, я остановил машину под мотающейся вывеской «Лиса и гончие» и открыл дверь. Кружка пива вернет мне силы.
В зале меня обволокло приятное тепло. Стойки у них не было – только скамьи с высокими спинками и дубовые столы вдоль выбеленных стен перестроенной кухни. В старой, закопченной плите напротив двери трещали поленья, а над ней громко тикали часы, и этот звук вплетался в нестройный гул голосов. Ничего похожего на бурное оживление современных баров, мирно и уютно.
– Это что же, мистер Хэрриот, вы так допоздна работаете? – сказал мой сосед, когда я опустился на скамью.
– Да, Тед. А как вы догадались?
Он оглядел мой замызганный плащ и резиновые сапоги, в которых я так и уехал с фермы.
– Так костюм у вас не то чтобы парадный, а на носу кровь и ухо в коровьем навозе.
Тед Добсон, дюжий тридцатипятилетний скотник, ухмыльнулся до ушей, блеснув белыми зубами.
Я тоже улыбнулся и принялся тереть лицо носовым платком.
– Даже странно, но в таких случаях обязательно хочется почесать нос!
Я оглядел зал. Человек десять попивали пиво из пинтовых кружек. Некоторые играли в домино. Все это были работники с окрестных ферм, те, кого я встречал на дорогах, когда меня поднимали с постели задолго до зари. Сгорбившись в старых пальто, наклонив голову навстречу ветру и дождю, они крутили педали велосипедов, мужественно принимая тяготы своего нелегкого существования. И каждый раз я думал, что мне-то приходится вставать среди ночи лишь иногда, а им – каждый день.
И получают они за это тридцать шиллингов в неделю. При виде их мне снова стало немного стыдно.
Хозяин, мистер Уотерс, налил мне кружку, профессионально поднимая кувшин повыше, чтобы вспенить пиво.
– Пожалуйста, мистер Хэрриот, с вас шесть пенсов. Даром, можно сказать.
Все пиво до последней капли доставлялось в зал в этом кувшине, который наполнялся из деревянных бочек в подвале. Где-нибудь на бойком месте это было бы непрактично, но в «Лисе и гончих» редко собиралось много посетителей, и, как кабатчик, мистер Уотерс разбогатеть заведомо не мог. Но в примыкавшем к залу сарае он держал четырех коров, пятьдесят кур рылись в длинном саду за домом, и каждый год он выращивал поросят от двух своих свиней.
– Спасибо, мистер Уотерс! – Я сделал долгий глоток.
Несмотря на холод, мне пришлось изрядно попотеть, а для утоления жажды трудно найти что-нибудь лучше густого орехового эля. Я и прежде бывал тут и знал завсегдатаев в лицо. Чаще всего мне приходилось видеть Альберта Клоуза, старого пастуха, который жил теперь на покое и неизменно сидел на одном и том же привычном месте – в конце скамьи, у самого огня.
И на этот раз он, как всегда, глядел перед собой невидящими глазами, опираясь руками и подбородком на изогнутую ручку пастушьего посоха, с которым столько лет пас овец. Его пес Мик, такой же старый, как и он сам, вытянулся у ног хозяина, наполовину под лавкой, наполовину под столом. Псу явно что-то снилось: лапы его шевелились, уши и губы подергивались, и время от времени он глухо тявкал.
Тед Добсон ткнул меня локтем в бок и засмеялся.
– Бьюсь об заклад, старина Мик все еще собирает своих овечек.
Я кивнул. Конечно, пес вновь переживал дни своей молодости – припадал к земле, кидался, обегал стадо, послушный свистку хозяина. А сам Альберт? Что кроется за этим пустым взглядом? Мне нетрудно было представить, как он, еще молодой парень, широким шагом меряет открытые всем ветрам плоские вершины холмов, все эти бесконечные мили вереска, камней и овражков со стремительными ручьями, при каждом шаге вонзая в землю вот этот самый посох. Вряд ли найдутся люди более закаленные, чем йоркширские овечьи пастухи, которые круглый год живут под открытым небом, а в дождь и снег просто набрасывают на плечи мешок.
И вот теперь Альберт, дряхлый, скрюченный артритом старик, равнодушно глядит в никуда из-под обтрепанного козырька древней кепки. Заметив, что он допил кружку, я направился к нему.
– Добрый вечер, мистер Клоуз, – сказал я.
– А? – Он приставил ладонь к уху и заморгал.
– Как поживаете, мистер Клоуз? – гаркнул я во весь голос.
– Не жалуюсь, молодой человек, – прошамкал он. – Не жалуюсь.
– Могу я вас угостить?
– Спасибо! – Он указал трясущимся пальцем на кружку. – Налейте капельку.
Я знал, что «капелька» означает пинту, то есть 568 граммов, и махнул хозяину, который ловко проделал обычную операцию с кувшином. Старый пастух поднес наполненную кружку к губам и посмотрел на меня.
– Ваше здоровье! – буркнул он.
– И вам того же желаю, – ответил я и уже хотел вернуться на свое место, но тут Мик вылез из-под лавки и сел. Несомненно, его разбудили мои крики. Он сонно потянулся, раза два встряхнул головой и посмотрел по сторонам. Когда он повернул морду ко мне, меня словно ударило током.
Его глаза производили жуткое впечатление. Собственно, я даже не мог их толком разглядеть за слипшимися от гноя ресницами. Он болезненно помаргивал, а на белой шерсти по сторонам носа пролегли темные безобразные полоски мутных слез.
Я протянул к нему руку, и пес вильнул хвостом, а потом закрыл глаза. Очевидно, так ему было легче.
Я положил ладонь на плечо Альберта.
– Мистер Клоуз, давно у него это с глазами?
– А?
Я прибавил громкости:
