Я не сдаюсь.
— Натан, Лора, передача почти закончилась — к счастью для вас, интервью задались…
— Но тревога не отступает… даже теперь, — вздыхает Натан.
— Мы боимся за вас и — главное — за слушателей, — поддерживает его Лора.
— И за аудиторию следующей передачи тоже, — поддает жару Антонен.
Через десять минут к нему на интервью придет рэперша, хмурящая брови на обложке «Телерамы». Фамилии не помню…
— Началась паника, — констатирует Натан.
— Они уже на Culture Publique и не собираются слушать Тарпенака! — восклицает Лора. Ее заботит одно: остаться лидером этого временного слота, причем любой ценой.
Я пытаюсь выстоять под шквальным огнем.
— Не поддавайтесь стрессу, дорогая! Вы ведь собираетесь лечь спать, да?
— Нет, у нас назначены другие встречи, — отвечает Лора.
Я хорошо понимаю опасность момента, все в студии осознают, что ситуация окончательно вышла из-под контроля. Это щекочет нервы и одновременно пугает, у меня горят виски́, по спине пробегает ледяная дрожь, каждая секунда превращается в вечность. Ничего подобного никогда не происходит в таком месте, как это. Может, мы все тут нашли способ остановить время? Или я всего лишь бездельник, задавшийся целью испортить триумф передачи, идущей в прямом эфире?
— Medellin — как картель? — спрашивает Доминик. — А там снабжают… э-э…?
— Странно, — говорю я, — над входом было написано «У Пабло».
— О нет! — вскрикивает Лора.
Редко кто поет хвалу «колумбийцу»
[8], когда у приемников сидит столько слушателей. Я кажусь себе разрушителем снов, а на самом деле меня засасывают зыбучие пески школярской импровизации.
— Значит, работать остаются только Сильвия и Антонен… Во сколько вы сегодня проснулись?
— В пять-полшестого, — устало бросает Антонен.
— А Сильвия?
— Без четверти шесть.
— Ну, поскольку обозрения у меня не было, я нашел статью в серьезной газете Le Figaro Madame. Очень серьезная газета.
— О да! — подает реплику Натан, педалируя иронию.
— …ну так вот, я проглядел статью в такси. Называется она «Реванш сов», а написала ее Валери де Сен-Пьер. В тексте есть цитата из одной работы Лондонской школы экономики: «…ночные птицы умнее зябликов».
— Сильное заявление, ничего не скажешь… — откликается уязвленный Натан — он лет пять не был в ночном клубе.
Я продолжаю страдать с высокомерным отчаянием, и в моем расстройстве есть нечто сладостное, как во всех отринутых великих прожектах.
— В другом исследовании, Чикагского университета, утверждается, что «совы» более дерзки, готовы рисковать, а «жаворонки» психоригидны.
— Ну, спасибо… — бурчит Антонен.
Я ухитрился обидеть всех, хотя совсем этого не хотел, а лишь пытался поставить опыт: привнести лакуны, естественность, живость в налаженный ход утренней юмористики. Я хотел доказать, что можно отрешиться от вечного обозрения, прочитанного на всех парах, но результат вышел прямо противоположный. Не исключено, что, цитируя научные опусы о достоинствах «сов» и недостатках «жаворонков», я неосознанно пытался оправдать свои лунатизм и праздность… поскольку вокруг меня собрались одни трудяги-«жаворонки», которым осточертели поучения гуляки. Миллионам французов, вставшим на заре, чтобы послушать измышления лентяя, это наверняка тоже остоеденило.
— Закончим на этом? — спрашивает Натан.
— Как!!! Вам не интересно?! — Я изображаю удивление, и он целых девяносто секунд уничтожает меня взглядом.
— Ну…
— Простите, дорогие слушатели! — молит Лора.
— Это было последнее обозрение Октава Паранго! — кричит Натан, вызвав общий смех.
Взгляд у него такой же «нежный», как у моей дочери, когда она солит слизня.
Кажется, меня засасывает в черную дыру.
Меня уволили в прямом эфире. Обильно потею, краснею, снимаю очки, чтобы вытереть нос, спрашиваю себя, что я здесь делаю. Судя по всему, этим же вопросом задаются люди, сидящие за столом в студии, в кабинетах Красного дома и в самых высоких сферах французской нации.
— Он самоубился в прямом эфире! — насмехается Лора.
А я произношу последнюю остроту бывшего «самого-самого юмориста Франции»:
— Если бы никто не ходил на работу, не было бы топливной проблемы.
Это анархистский намек на беспрецедентные протесты общественности, спровоцированные повышением налога на топливо. Коллеги награждают меня изумленными взглядами и молча покидают студию. Один Антонен пытается утешить.
— Что это было, чувак? Ты совсем рехнулся? Нужно всегда иметь при себе текст на бумаге, всегда! Нельзя приходить на эфир с пустыми руками!
Я знаю, он переживает вполне по-приятельски, но попадает пальцем в небо. Я не рехнулся, я жаждал этой катастрофы. Шатаясь, иду к столу, где оставил свое синее пальто. Никто не обращает на меня внимания. Бреду к лифту в мертвой тишине, понимая, что уже стал темой для разговоров или — хуже того! — объектом всеобщей жалости. Я «обделался» перед всей Францией. В ближайшие минуты почтовый ящик медиатора France Publique забьют сообщения слушателей, требующих моего увольнения. Приходят эсэмэски от нескольких моих приятелей-нигилистов: «вау, ты мой идол», «это было нереально», «я об этом мечтал — ты сделал». Но я не заблуждаюсь насчет ситуации, которую сам же и создал. У меня мания — нарываться на увольнение. Моя психоаналитичка считает, что всему виной неуверенность в себе — я все время испытываю на прочность любовь ко мне окружающих. Так поступает капризный малыш, ломающий игрушки: «А я хочу-у-у посмотреть, что там внутри!» На сей раз тест не будет заключительным элементом. Около 18–00 о моем уходе сообщает медиатор в «Твиттере»: «Дорогие слушательницы, дорогие слушатели, вы выразили ваше разочарование последним обозрением Октава Паранго. Он признал, что не соответствует уровню нашей радиостанции, и покидает эфир, чтобы сосредоточиться на другой работе».
Меня вышвырнули в один день, без предуведомления, предупреждения или разговора по душам. Так директор лицея выгоняет из коллежа записного прогульщика. За всю историю существования редакции France Publique ни одного обозревателя не вышибали с такой скоростью. Стремительное «расставание» выдали за добровольную отставку. Скажу по секрету: сотрудник никогда не покидает крупную медиаимперию на четвертой скорости по собственному желанию. Оказавшись на улице, он заявляет: «Я сам принял решение!» — и ему позволяют так говорить из вежливости… и чтобы не возмещать убытки.
Два месяца назад, на первом собрании команды «Утра», программный директор Франсуаза Башло попросила всех стать панками
[9]. Сегодня я явно переусердствовал со своим правом на свободу слова.
