2
— Милица, а тебе не в лом общаться с бывшей знаменитостью?
— Ты не бывший, ты — хештег!
Она набирает #octavparango и показывает мне тысячи запросов. Не вся надежда потеряна.
— Аз есмь хештег — следовательно, я существую. Лижу ее шею, пахнущую гренадином.
— Ух ты, какая сладкая кожа! У меня может скакнуть сахар! Я диабетик, 2-й тип, и, если укушу твое великолепное ушко, рискую утратить чувствительность ног, а если поцелую твои фруктовые губы, ослепну.
Тридцать лет я идиотничал, призывая к революции, и вот она происходит рядом с Fouquet’s, в пятистах метрах от Елисейского дворца, а я трясусь от страха, жмусь в темный угол и чувствую себя жалким. Я понимаю, что всегда, с самого рождения, находился в противоположном лагере. Мои бесконечные попытки убежать от социального детерминизма были жалкими потугами сойти за классного парня. Увы, я всего лишь салонный коммунар, и эта правда жизни мне отвратительна. Революция случилась слишком поздно и оказалась грязной, беспорядочной, одномоментной и дезорганизованной. Я ничего не понимаю в импровизированных баррикадах, возводимых вокруг площади Звезды, с вершины моего медиаолимпа я не заметил, как зарождается ярость низов. Можете себе представить еженедельную революцию? В этом есть нечто от «Лихорадки субботнего вечера»
[262]: рано утром в субботу преступники являются в столицу и громят магазины с товарами, которые не могут купить. В отличие от танцовщиц Crazy Horse я не желаю перемен — и никогда не желал, ибо мне есть что терять, и немало. Я боязлив и привержен моим последним привилегиям, ни за что на свете не откажусь от ложи на «Ролан-Гаррос» или розовой карточки в желтый горошек, позволяющей не стоять в очереди на вход в Дворец фестивалей и конгрессов
[263]. Я прекрасно вижу, что корабль дал течь, но не вычерпываю воду и не бросаю спасательные круги утопающим, а расталкиваю женщин и детей, чтобы прожить несколько лишних лет в буржуазном комфорте. Я люблю шляться по VIII округу (ночью это квартал пустых офисов), не ожидая, что встречу здесь столько восставших в масках. Раньше демонстранты шли от площади Республики к площади Нации и не трогали шалала
[264] вроде меня. Бунтовщики с Елисейских Полей поняли: бессмысленно устраивать беспорядки в бедных кварталах. Два постера в витрине бутика мужских рубашек Figaret Paris с моим огромным черно-белым лицом облили бензином и подожгли, правая щека уже сгорела. Безголовый манекен, украденный из бутика по соседству, расположили напротив моего изображения, он стоит, подняв большой палец, и я спрашиваю себя, что это за месседж.
Я много лет пытался привлечь внимание к страданиям всех, кто родился в Нёйи, но не преуспел.
Еще одно обозрение можно выбросить в помойку. Я никогда не смогу выдать в эфир настолько правдивые слова. Мы с Милицей отправляемся в мужской сортир — она обожает писать стоя, а парни, разинув рот, смотрят, как красотка на 12-сантиметровых шпильках снимает трусики и пускает абсолютно прямую струю в фаянсовую чашу! Симона де Бовуар, возродившаяся в образе Pussy Riot
[265]. Я вычерчиваю моей именной карточкой Club Albane белые дорожки на черном мраморе, нюхаю, а когда выхожу, Милица смеется надо мной: без очков старикан даже угоститься не сумеет!
— Ты разве не слышал, что теперь совсем не модно в пятьдесят лет увлекаться порошком?
— А ты разве не знаешь, что я и мой полтинник в гробу тебя видали?
Алые губы, белоснежная кожа и коварная трезвость взглядов: эта девушка опасна для общества. Я вдыхаю еще одну дорожку прямо с руки — и вдруг прозреваю: им нужен я! «Непокорные» проследили за мной. Подстроили забастовку в Crazy Horse, подожгли Fouquet’s, потом ресторан на авеню Гранд Арме. Они предают огню все места, где я появляюсь. Гонятся за мной. Это точно. Мне хочется снова и снова кричать: «Я — цель! Я — цель! Я — цель!»
— «Жилеты» меня ищут.
— Конечно, Октав.
По ту сторону витрины похожие на ос черно-желтые черноблочники швыряют бутылки в щиты спецназовцев, забаррикадировавшись за вырванными с корнем деревьями и металлическими барьерами. Под этим прикрытием городские герильерос снимают маски и шлемы, надевают цивильную одежду и через пять секунд растекаются в разные стороны, причем идут медленно, чтобы не выделяться. На некоторых хиппи были маски «V — значит Вендетта»
[266], но мне виделся «Крик» Мунка на маске клоуна на роликах. Во Франции непросто раздражаться на зачинщиков. 14 июля, национальный праздник — годовщина демонстрации, запрещенной полицией, так что восстания в нашей стране священны. Революция стала частью нашей ДНК, наша Республика родилась из жестоких беспорядков, разрушивших Бастилию и гильотинировавших короля с королевой. Я восхищался проломленными черепами, сломанными надбровными дугами, дерзостью молодых, не сдающихся под ударами дубинкой по разным частям тела.
Наша нация родилась из бунта.
Милица тревожится о моем повышенном давлении и советует попробовать кетамин.
— В сочетании с коксом это называется СК. Calvin Klein. Ты слишком напряжен, нужно расслабиться.
— Спасибо за назначение, госпожа доктор.
Она засовывает указательный палец мне в ноздрю, и я вдыхаю щепотку порошка с ее бирюзового ногтя (он сочетается по цвету с языком, ведь она пьет Get 27).
— Вот что меня раздражает в вашем поколении — отсутствие спонтанности.
3
Я был неплохим, но не лучшим обозревателем. Пальмой первенства владел Педро Мика. Осознав это, я быстренько постарался выдать свою посредственность за лень. Предпочитал, чтобы слушатели говорили не «Он полный ноль», а «Он ни хрена не делает». Досадно, что повторяли они скорее всего и то и другое. Я почти сразу стал заложником образа лоботряса, не желающего напрягаться, чтобы написать что-нибудь стоящее и оригинальное. В конце концов я был писателем банды, мне не требовалось ничего доказывать, да никто об этом и не просил. Меня уважали, обхаживали и мгновенно стали относиться как к «забытой вещи», сумасброду «вне игры» профессиональных комиков общественной службы. Я один из всех обозревателей «Утра» не ездил в турне one-man-show по всей Франции. Другие делали это, чтобы повысить заполняемость залов. Я паясничал исключительно из-за мании величия, желая вернуть незабываемые ощущения эпохи Caca’s Club. От меня ничего не ждали — вот я ничего и не делал. У меня слишком спокойная жизнь, и по ночам я пытаюсь расшатать зону комфорта с помощью спиртного, наркоты и… обозрений в прямом эфире. Мне всегда нравилось стоять на краю катастрофы, бездны, чувствовать страх, видеть панику в глазах Лоры, ликование на лице Антонена, чувствовать подавленность Натана. В детстве школьная учительница писала на моих сочинениях: «Может лучше». Не знаю, почему окружающие всю жизнь ждали от меня большего. Что, если они ошибались? Что, если я просто не мог прыгнуть выше? Будет ли так уж непростительно заявить, как говорят участники «Цифр и букв»
[267], когда не удалось получить желаемый результат: «Лучше, чем ничего». Моя публичная жизнь — отчаянная попытка выдать себя за декадента, тогда как я всего лишь комильфотник с оттопыренным мизинчиком. Я — ипохондрик, но тщусь изображать пьяницу и наркота. Откуда во мне эта тяга к грязи? От Сержа Генсбура
[268]. От Чарльза Буковски
[269].
