5
Праздники, они больше, чем праздники. Время облагораживает воспоминания. Казавшиеся неинтересными три десятилетия назад светские обозрения сегодня выглядят фееричными. Альбомы с фотографиями превращаются в каталоги призраков. Снимок, сделанный на забытом балу, возвращает молодость. Любая хозяйка дома скажет вам: лучший момент при организации вечеринки наступает, когда перестаешь что-либо контролировать. Если праздник в Caca’s Club имел успех, это значило, что я ничем не управляю и никто ничего не вспомнит. Слава искусству фотографии, что бы мы без него делали! Вершиной нашего успеха стал бал «Барри Линдон»
[295] в Le Palace. Что было до? Репетиции, бестолковые студенческие сходки, забавные попойки. А после? Странно, но все, случившееся позже, не шло ни в какое сравнение с Линдоновским балом. Ночь, когда Клод Орансан и Жиль Руаньян помогли нам получить большой зал Le Palace для организации ужина в костюмах XVIII века, стала апофеозом нашей деятельности. Все вело к этим парикам, пудреным лицам, декольтированным платьям и неистовым менуэтам. Оркестр камерной музыки играл Баха, Куперена, Рамо и Моцарта — музыканты позорно бежали, когда публика принялась бомбардировать их едой. Думаю, фильм Кубрика буквально изобразил нашу тогдашнюю жизнь: Редмонд Барри, жалкий мошенник, пытается протыриться в аристократическую среду, бедный крестьянский сын упорно карабкается наверх. В будущем нас ждала его судьба: сначала успех, за ним падение. В том сезоне Карл Лагерфельд создал «вольнодумную» коллекцию. Наплевав на правила противопожарной безопасности, мы зажгли сотни свечей (сегодня подобное безумие исключено), и пламя высвечивало красоту лиц, рискуя подпалить кринолины маркиз и виконтесс. На мой взгляд, главная идея того костюмированного бала на самом деле была очень проста и тем не менее осталась неповторимой. Я, конечно же, купил оригинальные саундтреки «Барри Линдона» и «Амадея» на виниле и одолжил у отца-меломана пластинки Deutsche Grammophon
[296]. Мы слушали только классическую музыку. Всю ночь двести членов Caca’s Club как безумные танцевали под музыку филармонических оркестров и струнных квинтетов сарабанды, жиги, менуэты, бранли, кадрили и водили хороводы. Один анахронизм мы все-таки допустили — Golden Brown британской рок-группы The Stranglers
[297] — вальс, исполняемый на клавесине и контрабасе. Никто раньше не переживал столь поэтичного момента. Когда ухо, привычное к синтетическому диско, слышит на дискотеке классическую музыку, оно сначала противится, жалуется, но, если диджей не сдается, происходит нечто волшебное: человек соглашается танцевать по моде той эпохи, когда летним шлягером 1786 года была «Женитьба Фигаро». Между прочим, во времена Моцарта наши предки тоже веселились, так почему бы не повторить их опыт?! Приглашенные разговаривали на старофранцузском, и в зале воскресали века аристократической жизни, которая сочилась из наших «породистых» гостей, потомков великих семейств, владеющих замками в Солони. Музыка эпохи, люстры, по-театральному высокие потолки, пышные груди с мушками в декольте, белые парики… — все погружало декаденствующих наследников в их естественное пространство-время. Я часто говорю себе: это был прекраснейший праздник в моей жизни, — что ничего не значит. Все забыто, нет, не так: тем вечером я оказался то ли в параллельном мире, то ли в овеществленной мечте. Полагаю, желание писать возникло у меня очень давно, но я еще ничего не опубликовал и не думал, что когда-нибудь опубликую. Большинство присутствующих на балу многого добились, в торговле и финансах, у всех семьи и множество детей. В их существовании Caca’s Club остался ярким, забавным и… смутным воспоминанием. До чего же я им завидую! На балу я понял, что меня совершенно не интересует профессиональная карьера, что я не хочу зарабатывать на жизнь, но мечтаю пустить ее в распыл. С того вечера я стал беднее всех моих друзей, мне хотелось остаться на том воображаемом ужине, попасть в возвышенный мир, где девушки похожи на героинь «Опасных связей», мужчины дерутся на дуэли между двумя оргиями, едят руками жареных перепелов и вытирают пальцы о камзол, все гораздо красивее, грандиознее, забавнее и свободнее, чем в реальности. Я не переставал искать то чувство смятения, ту потерю ориентиров, которые назвал бы художественной размытостью. Есть праздники, от которых не выздоравливаешь. Сказав в начале, что праздник — больше, чем праздник, я имел в виду следующее: праздник способен изменить течение жизни. Он может стать краткой отлучкой, развилкой, убежищем. Я заметил, что все значительное происходило со мной на праздниках. Ни в школе, ни в лицее, ни в университете ничего интересного не случилось. Я никого не встретил ни после мессы, ни на совещаниях в агентстве. Некоторые праздники порождают оторв, которые никогда не будут ложиться спать рано. Я и еще несколько человек так и не «оправились» от бала «Барри Линдон». Я бы хотел, чтобы вечеринка не кончалась, потому что в каком-то смысле она добавляла мне благородства и знатности. Я никогда не чувствовал себя дворянином — несмотря на «голубую» кровь, текущую в моих жилах, но там я точно был аристократом.
Вот так однажды утром просыпаешься знаменитым и с ужасной мигренью. Накануне вы были никому не известным студентиком, который рассылал приглашения и клеил марки на конверты, а на следующий день все вас знают, хотя вы еще ничего не совершили. Такая власть когда-то была у Caca’s Club, теперь она перешла к телевизионным реалити-шоу. Мы вдруг стали личностями, то есть сменили фрустрирующую невидимость на бессодержательную заметность. Мой телефон разрывался от звонков журналистов с просьбой дать интервью или согласиться на фотосессию, меня приглашали на радио, телевидение, праздники и даже предлагали работу (постатейные гонорары в газетах и журналах: Globe, Glamour, Actuel). Принадлежность — та или иная — к «банде из Caca’s» зимой 1987 года гарантировала любому человеку, что он останется в тренде. Мы нервировали, следовательно, существовали. Началось головокружение от успехов. Меня повсюду приветствовали: члены Caca’s были обязаны мне уважением, не-члены ломали головы, как вступить в клуб. В рубрике «Люди» над нами насмехались, описывали как порочный молодняк, задавали вопросы насчет манеры одеваться, о любимых дисках и планах на будущее. Меня нарекли королем парижской ночи, в двадцать один год я позировал для Vogue с Давидом Гетта и Лораном Гарнье, Гийомом Кастелем и Филиппом Корти, Клодом Шалем
[298] и Юбером Букобза
[299]. В этом не было ни толики смысла, я знал, что не имею ничего общего с отвратным медийным персонажем, но не собирался развенчивать образ. На наши праздники сбегались толпы девиц. Еще вчера мои шутки смешили только членов банды, сегодня роскошные красавицы начинали хихикать заранее. Жизнь — пиршество, только ночной мир складывает к вашим ногам подобные дары. Дурная репутация зарабатывается в мгновение ока, а вот рассасывается медленно. Я часто встречаю людей, сокрушающихся об упущенной молодости, но сам к ним не отношусь. Я плохо помню свое детство и не питал к нему особой любви, но по полной отомстил за все обиды в постотроческий период. После бала «Барри Линдон» я стал официальным специалистом по юношеской неразберихе.
