О боже, что это я так зациклился на Caca’s? Виноват кетамин: теряешься в своих мыслях, а потом оказываешься в одиночестве за столом, смотришь в пустоту, пережевываешь воспоминания, на часах четыре утра, и все остальные давно ушли.
04:00
Четыре часа утра,
Один из последних стаканов
Среди странных теней
И пустых бутылок.
Придется выйти
На промокшую улицу,
Туда, где прежняя печаль
Заставляет меня ускорить шаг.
И я хочу посвятить тебе
Мою мигрень, мою скуку,
Мою нарождающуюся ненависть
И остатки моей оргии.
Жюльен Клерк. Четыре часа утра, 1969
1
Как-то раз меня вызвали в кабинет начальницы. За неделю до этого, в четверг, я вышел в прямой эфир с мобильника, застряв в жуткой пробке на въезде в Байонну
[300]. То есть немного так перешел черту. Пол в кабинете программного директора был покрыт толстым ковром, у стен стояли стеллажи с дисками, подписанными книгами, стопками DVD. На меня все это «искусство» в герметичной упаковке производило печальное впечатление. Бессмысленные траты на доставку.
Франсуаза Башло открытым текстом заявила, что я больше не смогу выходить в прямой эфир с Атлантического побережья, придется каждый четверг являться в Париж, но радиостанция не будет оплачивать ни дорогу, ни отель. Иными словами, оставаться было невыгодно, но она не хотела меня отпускать.
— Ты расторможенный, взрывной, мне нравится твое аудио-спа, обожаю, когда ты подражаешь Модиано, это высший класс! Ну, неделя на неделю не похожа, ты нестабилен, но это часть твоей оригинальности. Никогда не знаешь, что ты сделаешь в следующий момент. Ты рискуешь, и это хорошо.
Она попросила об одном — не «гулять» допоздна накануне.
— Понимаешь, слушателям не очень нравится просыпаться под голос, от которого несет водкой.
— Но ведь люди именно такого и ждут, разве нет? Меня, усталого… меня, невыспавшегося… Французов это забавляет!
— Ты не обязан удовлетворять народные запросы. Ты был ужасно забавным в радиопередаче «Маска и Перо» с Гарсеном во время президентской кампании
[301]. Хочешь, чтобы тебя считали лунатиком, соври! Говори, что не сомкнул глаз, хотя премиленько храпел восемь часов!
Неудобно, когда тобой руководит умный человек. В моей антикапиталистической трилогии будет трудно изобразить ее злючкой. Настоящий идиот в этой истории конечно я. Хотел поиграть в нигилиста, не сводя счеты с жизнью. Мечтал стать камикадзе, не подорвавшись на подступах к «Стад де Франс». Самоубийство в радиоэфире оказалось единственным вариантом, совмещающим публичное саморазрушение и физическую трусость.
— Большинство слушателей France Publique составляют преподаватели, — продолжила свой критический разбор Франсуаза. — Они терпеть не могут лодырей вроде тебя. Сектанты! Общественная служба — их матрица, основной критерий, родной дом. Они облаивают нас всякий раз, когда ты являешься в студию, держа руки в карманах! Делай вид, что работаешь, даже если ни черта не делаешь.
(Она, видно, не поняла, что все происходит ровным счетом наоборот.)
— Ведущий мне не помогает, — подал я голос. — Я был знаком с системой охлаждения динамиков немецкой фирмы «Блаупункт», способной на большее сочувствие.
— Ну что ты хочешь, Натан защищает себя… Он не может дружить со всеми вокруг, ему нужно быть очень внимательным и следить за хронометражем.
Я ощущал, как седеют мои волосы.
Я мечтаю об обозрении, которое будет вызывать слезы, а не смешить. О меланхоличном до ужаса обозрении. Каждое утро я буду рассказывать обо всем, что исчезает, об умирающих гениях, о гибели птиц и кашалотов, о тоске старения и обезображивании моей родины… Я мечтаю спеть осанну Грузии, описать дом моей мечты близ Тбилиси, окруженный зарослями шиповника, где вино течет рекой, а хлеб с сыром называется «хачапури». Такова моя тайная утопия. Я жажду, заливаясь слезами, прочесть обозрение, состоящее из одного слова: «Хачапури…» — чтобы слушатели задумались над его значением.
Побывав Че Геварой из Café de Flore
[302], хочу стать Гражданином Кейном
[303] в Тбилиси.
2
Порочный полуночник.
Спотыкается на развороченной мостовой.
Я с сожалением покидаю состояние К-hole
[304], вернувшее меня на тридцать лет назад. Мне понравилось заворачиваться в прошлое, как в золоченые накидки, которыми спасатели согревают жертв террористических актов и несчастных случаев. Я смотрю на погасшие костры. Мне нравится утренний запах горячего гудрона на авеню Гранд Арме. Революция на площади Звезды создала лимузинную пробку перед Аркой. Саудовцы бегут прочь, уверенные, что орда мятежников обязательно их ограбит. Они опасаются за платиновые часы Hublot, стоящие дороже трехкомнатной квартиры в Ливри-Гарган. Над уснувшей улицей плавает синеватый пар. Милица написала, что ушла в Raspoutine, когда я провалился в черную дыру. «Прости. Наверное, промахнулась с дозой. Приходи, здесь хорошо, они крутят Донну Саммер»
[305].
Кетамин — метафора моего состояния. Его действие раскладывается на три фазы — в точности как мое существование. Сначала размягчает, заставляет утратить чувство реальности и потерять ориентиры. Это можно назвать «эффектом зефирки»: человек словно покачивается на водяной кровати или, подобно Луи де Фюнесу в фильме «Приключения раввина Якова», погружается в чан с зеленой жвачкой «Янки». Я бы сравнил ощущения от первого этапа с состоянием человека, выкурившего десять косячков «белой вдовы»
[306]. Во время второй фазы происходит «отделение от тела», прозванное k-hole: кетаминоман становится бродячей душой — без цели, без корней, заблудившаяся сущность зависает над землей, воображая виртуальные взаимодействия. Наркоман сидит с потухшим взглядом и представляет, как поднимается, выходит из дома, бредет по улице, следует за людьми, заговаривает с ними, наблюдает за миром, видит попытки действий… и тут наступает третья фаза — приземление. Кетаминщик «возвращается» в свое неподвижное тело, ведь его блуждания не имели ничего общего с реальностью. Ему кажется, что он общался с барменом или выходил глотнуть свежего воздуха, и вдруг осознает, что сидит все на той же банкетке, подперев подбородок ладонью. Неврологи называют подобные опыты «состоянием измененного сознания»: разум удаляется от тела, мысль телепортируется. Кетамин очень подходит 2020-м: экзистенциальное страдание достигло такого градуса, что нюхать приходится транквилизатор для лошадей. Кетамин — молекула солипсизма
[307], уничтожающая любую внешнюю реальность. «Выход» из телесной оболочки переводит индивидуума из состояния «я» в состояние «он». «Потребитель» смотрит на себя извне — это напоминает опыт околосмертных переживаний
[308]. Всем писателям необходимо принимать кетамин — он превращает жизнь в роман. Катапультировавшись из телесной оболочки и взглянув на свой внешний образ, становишься… творцом вымысла.
