— Окта-а-ав… Прости, что ушла, но я получила сообщение от одного мексиканца — он платит больше тебя. И у него никогда не встает: беспроигрышная ситуация.
— Текила — предательница!
Ужасно глупо все время желать равнодушных женщин — все равно что сутки напролет хлестать себя по щекам. Почему я так быстро привязываюсь к людям? Разве желание обнять весь мир — недостаток? Девушки не танцевали — сидели, уткнувшись в экраны iPhone 77, и лица их были бледно-голубыми. Губы медленно размыкались, словно они решили поговорить под водой. Я надел очки, чтобы попытаться разобрать слова. Перечитал записи в блокноте. Чистый огонь бежит под припудренной кожей.
Мой любимый вид спорта — бегать вверх-вниз по красным лестницам Raspoutine, чем я и занимаюсь, пока Милица пьет со своими новобрачными — куколкам-моделям заведение наливает бесплатно. Мужчина пятидесяти лет в ночном клубе воспринимается как эталон трогательности. По этой же причине я боялся быть счастливым. Образ буржуазного отца семейства не соответствовал модели, которую 1980-е внушили болванам вроде меня, и я продолжал «валяться» в грязи, выступая в образе старого пьянчуги-рок-н-рольшика. Поднимаясь из подвала, сталкиваюсь с высокой бледной как смерть девицей, волосы у бедняжки грязные, изо рта и от одежды воняет холодным пеплом. Настоящее импрессионистическое полотно, прицепленное к витой колонне.
— Привет, Октав! Ты, оказывается, тут!
— Точно.
— Умоляю, перестань изображать игру на «виртуальной гитаре». Это запрещено с 1997-го.
— Или это, или хлопки в ладоши.
— О чем будет твое четырехчасовое обозрение?
— О хачапури.
— Ну ничего себе!
Я не отвечаю — меня парализовало. Нет, дело не в наркотике, просто я узнал на танцполе Деа.
4
Деа стоит, опираясь на отставленную назад и чуть согнутую ногу. Деа светится голубым. Деа множится под стробоскопами. Деа поднимает руки к волосам и делает поворот — совсем как на сцене Crazy. Ее волосы падают на обнаженные плечи, они напоминают спагетти, крашенные чернилами каракатицы на готической луне. Я сразу забываю о существовании Милицы и иду прямо к Деа, замужней балерине и забастовщице, которая никогда не отвечает на сообщения. В животе у меня гудит наковальня, хотя я забыл поужинать. Во время последней рекламной кампании Деа подложила свинью Dim. Не нарочно. Огромную — двадцатиметровую — фотографию ее ягодиц вывесили на фасаде магазина, а мэрия заставила снять «это безобразие». В гимнастическом зале Деа поведала мне об этой феминистской цензуре.
— Раньше я была секс-символом, теперь стала символом сексизма.
— Времена меняются, дорогая, я вот никогда не думал, что доживу до того дня, когда меня будут волновать мои пенсионные пункты
[317] и правильность отчислений. Сколько я буду получать? В каком возрасте смогу перестать работать?
Деа обнимала за талию юную блондинку с большой, не вмещающейся в шелковый дебардёр
[318]грудью. Я выпил залпом и наконец решился шепнуть моей богине на ушко:
— Ты мне ужасно нравишься — несмотря на аромат от Victoria’s Secret
[319]. Ты была великолепна, когда зачитывала требования забастовщиц. Знаешь что? Я сейчас вызову такси, отвезу тебя в Travellers, и мы вместе примем пенную ванну. Я обрызгаю тебя Mûre et Musc
[320]. И мы наконец поцелуемся.
Деа посмотрела на меня, как член жюри «Голоса» на сфальшивившего конкурсанта. Я уперся взглядом в ее надключичную впадину. Глаза дикой кошки метали молнии.
— Ты похожа на женщин с полотен Климта. Меня интересует твое тело. Разве это оскорбительно?
— Почти.
— Знай ты, как чисты мои помыслы и сердце, наплевала бы на маску престарелого фаллократа
[321].
Мое лицо в висящем на лестнице зеркале кажется отлитым из пластика, я сейчас похож на Кристиана Одижье
[322], каким он был в нашу последнюю встречу в Лос-Анджелесе, в мишленовском ресторане Spago
[323], незадолго до его безвременной смерти, случившейся в пятьдесят семь лет.
— Я прошу о коротком приватном представлении, разве это так много? Потом разойдемся по домам. Если хочешь, могу заплатить.
Кажется, диск-жокей крутит The The
[324], нет, не может быть, это семпл
[325].
— Думаешь, остроумно — обращаться со мной как с продажной девкой?
— Не понял…
— Полагаешь, мне нравится дни напролет слушать такую вот… фигню? Или вылавливать шаловливые ручонки из-под собственной юбки? Защищаться от пальца, нацелившегося на влагалище?
— Да я пошутил…
— В гробу я видала твои говношутки! Из-за такого вот женоненавистнического остроумия я каждый вечер на выходе из Crazy Horse чувствую себя дичью!
— Если это правда, нужно заявить о попытке изнасилования.
— Очень смешно! Подать жалобу? Знаешь, как реагировали легавые, когда я один раз на тысячу таких случаев «навещала» их в комиссариате? Смеялись мне в лицо! Как ты. Все умирают со смеху! Это ведь так смешно — сунуть танцовщице из Crazy пальчик в срамное место! Придурки! Банда придурков!
— Брось, Деа, все дело в твоей красоте, ты нравишься мужикам, в нашем мире быть соблазнительной — удача, разве нет?
