Мы входим в кабинет, но хозяин тира мнется, явно не зная, как начать этот разговор. Поэтому я разрешаю его затруднения:
– Позвольте предположить. Кто-то – не нужно говорить, кто именно, это не имеет значения – опознал во мне Джину Ройял, бывшую жену серийного убийцы. И они не хотят видеть меня поблизости. Давят на вас.
– Мэм, вы были арестованы в связи с тремя крупными делами, даже не с одним.
– Меня не признали виновной, – возражаю я. Это звучит легковесно, но он должен знать, что на самом деле мне не было вынесено ни одного обвинительного приговора. Изначально меня арестовали и судили как предположительную сообщницу Мэлвина; тот факт, что меня признали невиновной, никогда не станет для кого-либо подлинным доказательством невиновности. – Послушайте, у меня было темное прошлое. Но оно есть у массы людей. Однако мне нужно место, где можно практиковаться.
– Но только не здесь, мэм, – отвечает он. – Мои инвесторы не любят дурную славу.
Пару секунд колеблется, потом открывает ящик стола, явно списанного с армейского склада и теперь стоящего посреди кабинета. Достает лист бумаги и подталкивает через стол ко мне.
Еще не дотронувшись, я понимаю, что это. Мне знаком этот стиль, этот дизайн, все. Это плакатик «разыскивается» с моим изображением и портретами моих детей – они расположены ниже и выполнены мельче. Я даже не собираюсь читать подпись: это ложь относительно того, как я помогала Мэлвину Ройялу скрывать убийства и что мои дети – такие же психопаты. Я не только знаю, что там написано, – я знаю, кто сделал макет этой листовки.
Изначально его создал Сэм – несколько лет назад. Это была часть долгой кампании по травле, которую вела группа «Погибшие ангелы», состоящая из родных и близких жертв Мэлвина – Сэм состоял в ней и помогал основать ее. Это часть нашего общего жуткого прошлого, и мы оставили это позади… но это все еще причиняет боль. Я чувствую, как раны открываются и из них начинает сочиться свежая кровь.
На листовке использована моя фотография, сделанная во время ареста в тот день, когда преступления Мэлвина были раскрыты. Я все еще похожа на эту женщину, хотя одновременно едва могу ее узнать. Глаза совершенно пусты – от шока, вспоминается мне… но со стороны это может показаться бездушием и отсутствием эмоций. Джина Ройял была другим человеком, и я не хочу снова быть ею. И ненавижу то эхо, которое будит во мне это изображение, то землетрясение, которое оно порождает.
Я осознаю, что не сказала ни слова. Подняв взгляд на хозяина тира, спрашиваю:
– Где вы это взяли?
– Сегодня их расклеили на всех столбах по соседству. Слухи распространяются, мисс Проктор, от них никуда не денешься.
– У вас на парковке есть камеры наблюдения. Вы точно можете сказать мне, кто расклеивал эти листовки.
– Я не могу сделать этого, мэм.
Точнее сказать, не хочет. Я не давлю на него. Нет смысла. Беру плакатик и спрашиваю, могу ли я забрать его себе; мужчина кивает, и я складываю листок и сую в карман. Затем хозяин тира пишет мне чек на возмещение оплаты за всю семью, и я отправляю этот чек в тот же карман. Больше я не говорю ничего, даже когда он извиняется и протягивает руку. Он пытается избавиться от ощущения сотворенной им несправедливости, и я не хочу помогать ему в этом. Просто киваю и ухожу.
Я не могу говорить, потому что если попытаюсь это сделать, то закричу.
Выйдя из кабинета, я прохожу мимо детей и Сэма, игнорируя его вопросительный взгляд. Наконец, с трудом сглотнув, ухитряюсь произнести: «Идемте», – и направляюсь к ближайшему выходу из здания.
Едва мы выходим за порог, как монстр атакует. Это не физическое нападение, это куда хуже. Я чувствую приступ паники от того, что оказалась на открытом месте, уязвимая, загнанная, затравленная, под прицелом множества глаз. Мой мозг реагирует на угрозу, выбросив в кровь адреналин почти в смертельных количествах, – но сражаться не с кем. Не с кем, кроме самой себя.
Я не могу дышать. Я пытаюсь, но моя диафрагма словно смерзлась в камень, мои легкие словно наполнились льдом. Мой пульс звучит так громко, что я не слышу ничего, кроме этого биения. Я знаю, что должна контролировать это, могу контролировать, но ничего не получается. Тошнота подступает к горлу, словно растопленный жир, но я даже не могу извергнуть ее наружу.
Я сползаю по стене, хватая воздух ртом, и вижу, как Сэм кидается ко мне. Когда он склоняется надо мной, я читаю по его губам: «Дыши. Старайся дышать». Сэм поворачивает голову, и мне думается, что он кричит что-то Ланни, которая стоит в шаге позади него, стиснув руки в кулаки. Она выхватывает из кармана телефон, роняет его, подбирает его и наконец набирает номер. Я хочу сказать: «Со мной все в порядке». Мне нужно сказать это, потому что я знаю – у меня вовсе не сердечный приступ, хотя это ощущается именно так.
Это просто полномасштабная паническая атака. У меня их не было вот уже несколько лет.
Я слышу голос Мэлвина, холодный и отчетливый, словно град, стучащий по крыше: «Я всегда знал, что ты слабая. Посмотри на себя, хнычущее ничтожество. Ты не можешь защитить наших детей. Ты и встать-то на ноги не можешь».
Я закрываю глаза и ищу покоя среди этой бури. На этот раз слышу другие голоса.
Моя дочь говорит:
– Мама? Мама, все в порядке, «Скорая помощь» уже едет. Мама, все будет хорошо.
А дрожащий, тихий голос сына у самого моего уха произносит:
– Все нормально, мам. Я понимаю.
И я знаю, что он действительно понимает – лучше, чем кто-либо еще.
Потом возвращаются ощущения. Объятия Сэма. Лихорадочно-горячая ладонь Ланни, прижатая к моей щеке. Пальцы Коннора, сжимающие мою руку.
Шторм утихает. Наступает тишина.
Я делаю резкий, судорожный вдох. Голова у меня болит и кружится, но я здесь. Я с людьми, которые любят меня. В своем круге защиты. До меня вдруг с оглушительной ясностью доходит: я настолько старательно пыталась защитить их всех, что совершенно забыла защищать себя.
Не в силах сдержать слезы, я крепко обнимаю всех троих. Ви остается на краю этого круга – причастная к нему, но в то же время отдельно-независимая, – и я хочу, чтобы она подошла ближе; я жалею, что не могу сделать для нее ничего больше. Мне хотелось бы, чтобы этот неожиданный, невесомый покой длился вечно.
Но я слышу приближающуюся сирену «Скорой помощи» и понимаю, что этот покой уже начинает рассеиваться.
* * *
Фельдшеры со «Скорой» не находят у меня ничего особенного, кроме повышенного кровяного давления и низкого насыщения кислородом, но советуют мне обратиться с этим к своему врачу. Я благодарю их и вздрагиваю при мысли, во сколько обойдется нам этот вызов, но в то же время Ланни поступила правильно. Лучше счет за вызов «Скорой», чем похороны. Сэм стоит рядом со мной, пока медики уезжают прочь. Люди на парковке и на другой стороне улицы смотрят на нас, и их взгляды кажутся мне липкими руками, хватающими меня. Неожиданно мне отчаянно хочется оказаться подальше отсюда.
