По всему городу на афишных тумбах были расклеены листовки-объявления: «Государь Император Высочайше повелеть соизволил привести армию и флот на военное положение. Первым днем мобилизации назначено 18 июля 1914 года».
Петербург преобразился в считанные часы.
Из дневника Гоштовта:
«При выходе с вокзала на улицу я впервые был совершенно захвачен патриотическим подъёмом манифестировавшего народа. От Проходных казарм, в строю, в пиджаках и картузах, но стараясь отбивать чётко ногу, шли запасные и вместе с огромной толпой, их окружавшей, пели гимн»
[99].
Проезжая на извозчике по многолюдным, несмотря на поздний час, и необычно шумным улицам Петербурга, поручик вглядывался в лица прохожих, вчера ещё мирных обывателей, сегодня – участников великой войны. Вот этот прилично одетый господин, с либеральной бородкой, в белой летней шляпе и с тросточкой, – кто он? Будущий герой сражений, труженик тыла или враг царя и родины, вечно недовольный интеллигент?
Господин в шляпе с интересом посмотрел на проехавшего мимо офицера. Что-то неотчётливо подумал о крестах, которые скоро украсят мундиры таких вот поручиков… А может быть, поставлены будут над их могилами… Господин направлялся домой: он изрядно устал за день. Вошёл в парадное, кивнул сонному швейцару, поднялся на третий этаж и исчез в темноте квартиры, на входной двери которой красовалась медная дощечка с надписью: «Михаилъ Константиновичъ Лемке, журналистъ».
Из дневника М. К. Лемке.
18 июля, пятница: «Манифестации на улицах местами имеют величественный характер. <…> Общий подъём, бодрость, серьёзность настроения, отрешённость от личных переживаний горя, полная трезвость – на общую радость, водка не продаётся. Простые женщины как-то не решаются следовать своей привычке “повыть” и “поголосить” – слишком определённо общее настроение провожаемых ими завтрашних воинов».
19 июля, суббота: «Указом Вильгельма Германия объявлена на военном положении. России ею предъявлен ультиматум»
[100].
Как раз тогда, когда Лемке делал запись в дневнике о германском ультиматуме, к перрону Николаевского вокзала подходил поезд из Москвы. На площадке вагона третьего класса стоял высокий стройный красавец тридцати трёх лет – Александр Блок. Сейчас он сойдёт на перрон и отправится к трамвайной остановке, и на трамвае домой, на Офицерскую. При нём записная книжка и карандаш, на кончике коего зреет слово «манифест».
20 июля, в воскресенье, последовал высочайший манифест о войне с Германией. После полудня государь с семейством прибыл на яхте из Петергофа к Николаевскому мосту, там пересел на катер, который доставил его к Зимнему дворцу. На набережных было невероятно многолюдно. В толпе махали руками, кричали что-то приветственное. В четыре часа в Николаевском зале Зимнего дворца состоялось торжественное молебствие о ниспослании победы русскому оружию.
Из дневника Лемке:
«При прохождении царя к Иорданскому подъезду густые толпы стали на колени, кричали “ура” и пели “Боже, царя храни”»
[101].
Если Лемке (вхожий в коридоры власти) самолично присутствовал в начале пятого часа в Зимнем дворце или на набережной у Иорданской пристани, то он мог видеть в толпе придворных моложавого безукоризненно стройного конноартиллериста в гвардейском полковничьем мундире – великого князя Андрея Владимировича, скандально известного в обществе своей связью с балериной Матильдой Кшесинской. Великий князь вернулся после церемонии в свой роскошный особняк на Английской набережной, принялся заполнять дневник. Его эмоциональные впечатления удачно дополняют суховатые описания Лемке.
Из дневника великого князя Андрея Владимировича:
«Когда певчие запели “Спаси Господи”, все запели хором и почти у всех на глазах заблистали слёзы. Речь Государя ещё больше подняла настроение. В его простых словах звучали, как у Апостола, силы с неба; казалось, что Господь всемогущий через него говорил с нами…»
[102]
Лемке:
«Царь… вместе с Александрой Фёдоровной вышел на балкон… Толпа ревела всей грудью…»
[103]
Андрей Владимирович:
«Вся она (площадь. – А. И.-Г.) была заполнена сплошь народом – от дворца вплоть до зданий штабов. При появлении Государя все стали на колени. В эти короткие минуты Россия переродилась»
[104].
Лемке:
«То здесь, то там слышны возгласы: “Долой Германию!”, “Да здравствует Россия!” <…> Весь день гудят колокола. У всех церквей толпы молящихся. Настроение праздничное и приподнятое; ни тоски, ни равнодушия»
[105].
Андрей Владимирович:
«Ни одного пьяного. Все трезвые»
[106].
В последующие дни из Петербурга в направлении будущего фронта один за другим отправлялись гвардейские полки; сначала кавалерия, потом пехота. Первыми вступили кирасиры – 20 июля.
Из дневника Гоштовта:
«Справа по три наш эскадрон идёт по улицам Гатчины, направляясь к военной платформе. <…> День ясный, безветренный; солнце щедро льёт на нас свои лучи. Из открытых окон бросают цветы. Старушки крестят нас широким крестом; на глазах у них слёзы. <…> Платформы, залы, двор – всё залито народом. Кричат ура, машут шляпами, платками, бросают в вагоны цветы, пачки папирос, плитки шоколада. На платформе реалисты с портретом Государя, осенённым двумя национальными флагами. Гатчина провожает нас величественным, несравненным нашим национальным гимном… Поезд отходит…»
[107]
Полки 2-й гвардейской пехотной дивизии прошли походным маршем по улицам столицы 26–30 июля. Колонны выступали из казарм на Марсовом поле, у Гренадерского моста, на Николаевской набережной Васильевского острова и под полковые оркестры, под бодрящую музыку маршей шагали в сторону Варшавского вокзала. Вдоль их пути толпились обыватели; барышни кидали цветы; пожилые дамы утирали слёзы; гимназисты махали руками и провожали гвардейцев горящими взорами…
