В первых числах июня 1883 года в ворота виллы Ле Френ – «Ясени» – в Буживале постучал гость из числа примечательных. Лет тридцати семи, высок, крепок, русобород, светлоглаз. Вполне похож на героя-любовника из бульварного романа. Только твёрдый абрис лица да общая решимость, залёгшая в резких морщинах вокруг глаз, настоящие, не романные. Вилла Ле Френ видела много людей необыкновенных. Этот – хотя и выглядит смиренно, и одет неброско, как небогатый буржуа, но явно отмечен какой-то особой печатью силы и судьбы.
На вопрос прислуги гость ответил, что желает видеть господина Тургенева. Ответил с акцентом настолько характерным, что прислуга определила сразу: encore un russe
[5].
– Месье Тургене́ф болен…
– Знаю, – перебил посетитель. – Доложите обо мне мадам.
Служанка, как видно, была новая, иначе она узнала бы этого человека, отрекомендовавшегося тоже как-то странно: «Месье Барт, но назовите меня Лопатин, Герман Ло-па-тин»… Последние слова с особенным, чуждым французскому уху барабанным ударением. Господин Барт в прежние времена бывал неоднократно (хотя и не слишком часто) на вилле Ле Френ в тургеневском «шале» – домике, приютившемся на краю имения семейства Виардо.
Мадам Виардо немедленно приняла посетителя.
– Рада вас видеть, дорогой Жермен, – мадам назвала его по-домашнему, по имени. – Но месье Тургенев очень плохо себя чувствует. Не хотела бы вас огорчать, но, боюсь, с ним невозможно будет повидаться.
Всё это было сказано ровным, спокойным тоном. И потом гораздо тише:
– Ему уже кололи морфий…
Что это? В больших выразительных, но всегда бесстрастных глазах Полины Виардо таились слёзы, и, кажется, давнишние…
– Мадам, я должен повидать господина Тургенева. Это его пожелание. Прочтите.
Гость протянул Полине исписанный дрожащим карандашом листок.
Из последнего письма Ивана Сергеевича Тургенева Петру Лавровичу Лаврову от 1 (13) июня 1883 года:
«Так как мне в последнее время словно полегчило и я стал способен если не говорить, то хоть слушать – то не будете ли Вы так добры, не попросите ли Лопатина зайти ко мне когда ему вздумается (если хотите, конечно, и Вы с ним) – и я бы очень ему порадовался»
[6].
Из письма Германа Лопатина Семёну Афанасьевичу Венгерову, 17 (30) июня 1906 года:
«…Я застал его [Тургенева] в ужасном уже состоянии. <…> Он не сказал мне даже того, для чего нарочно призывал меня к своему смертному одру, так что я даже не узнал и не догадался, о чём он желал поговорить со мною, но отложил до безболезненного момента и более свежей головы»
[7].
Из бесед с Германом Лопатиным:
«Тургенев, – вспоминал Лопатин, – корчился от боли. <…> Ему только что впрыснули морфий, и он должен был заснуть. Увидев меня, Тургенев обрадовался.
– Я не могу говорить сейчас, – сказал он, – но мне необходимо увидеть Вас ещё раз и переговорить с Вами.
Я хотел что-то сказать, но Иван Сергеевич остановил меня.
– Молчите, молчите, – сказал он, – дайте мне договорить, а то я сейчас засну. Вы приедете ещё раз ко мне непременно»
[8].
Но эта встреча Лопатина с Тургеневым оказалась последней. Через три месяца Тургенев умер. Что хотел он сказать Лопатину и почему именно ему порадовался бы в своих предсмертных мучениях и тоске – осталось тайной навечно.
Итак, кто же этот Герман Лопатин, беседа с которым могла скрасить последние, поистине ужасные дни жизни властителя дум старосветской русской интеллигенции?
Перечень фактов биографии этого человека производил впечатление на вольнодумных художников и писателей, вчерашних студентов и курсисток и даже на прошедших тюрьму и ссылку беглых деятелей революционного подполья – словом, на всю ту публику, которая составляла разбросанный по Европе мир русской эмиграции. Пять арестов, пять побегов (два неудачных, три успешных). Нелегальный вывоз из России – а проще сказать, похищение из-под носа у жандармов – ссыльного Петра Лаврова и попытка вызволения Чернышевского, хотя и неудачная.
Но не только эти деяния привлекали к Лопатину восхищённо-уважительное внимание русских эмигрантов и их единомышленников в России. Главный магнит заключался в свойствах его личности, его характера. В нём не было ни амбициозности, ни доктринёрства, ни взвинченного фанатизма, столь часто встречающихся в среде политических изгнанников. Он ни над кем не стремился властвовать, не призывал других, а делал сам. Он не терпел лжи во спасение, с которой привыкли мириться русские интеллигенты; он был правдив. Он производил впечатление человека последовательного, вдумчивого, решительного, не разъедаемого сомнениями (если сомнения и были, то он умел скрывать их). Словом, он был силён и целен. И этим придавал всему русскому оппозиционному общественному движению некую весомость, нравственную солидность. Ему невольно хотелось доверять – и верить, что будущее за такими, как он.
II
Счастливец
Герман Александрович Лопатин по обстоятельствам своего рождения и детства мог бы почитаться счастливцем. Начать с того, что он был первым в старинном приказно-священническом роде Лопатиных, кому привелось родиться во дворянстве. Его отец, Александр Никонович Лопатин, сын титулярного советника («обер-офицера», как он сам писал в официальных бумагах), окончил в 1834 году Казанский университет, за десять последующих лет дослужился до коллежского асессора и вместе с этим чином получил права потомственного дворянства
[9]. Всего через несколько месяцев после этого события, 13 (25) января 1845 года, супруга Александра Никоновича, Софья Ивановна, разрешилась от бремени. Первый мальчик, родившийся в семье Лопатиных (двухлетняя дочка Оленька уже топала ножками по комнатам асессорской квартиры), был наречён Германом. Имя мужественное, вполне соответствовавшее облику и характеру младенца. С первых дней жизни он отличался крепостью, силой, здоровьем. С возрастом к этому добавились очевидная красота внешности и твёрдость мальчишеского характера.
