Жалкое существование для бывшего демиурга.
И вот в Петрограде совершилась революция.
Над всеми русскими политическими эмигрантами засияло новое небо. Все они устремились в Россию.
Савинков – далеко не в числе первых.
Что задерживало его в постылой Франции – сказать трудно. Возможно, семейство (подрастал его и Евгении сын Лев); возможно, денежные дела. Во всяком случае, он выехал на родину уже тогда, когда его бывшие политические соратники и конкуренты вовсю кувыркались в петроградском революционном водовороте. Через Норвегию и Швецию добрался до Гельсингфорса и 9 апреля 1917 года, на сороковой день после гибели российского самодержавия, вышел из поезда на Финляндском вокзале Петрограда. Шесть дней назад здесь, на площади перед вокзалом, многотысячная толпа солдат, рабочих, обывателей, интеллигентов встречала Ленина и его спутников, вернувшихся из Швейцарии. Савинкова тоже чествовали, но как-то устало, дежурно. Видно, петроградцам уже наскучили шумные триумфы возвращающихся изгнанников. В душах кипели иные страсти, умы будоражили иные вопросы. Воевать ли до победы или – штык в землю, немедленный мир? Поддерживать ли Временное правительство – или вся власть Советам?
И кругом творится неслыханное: министры становятся арестантами, арестанты – министрами.
Не успел Савинков осмотреться в новом мире митинговых фантасмагорий, как разразился политический кризис. Заявление министра иностранных дел Временного правительства Милюкова о «всенародном стремлении довести мировую войну до решительной победы» вызвало бурю в Петрограде – в Советах, на рабочих окраинах, в казармах. Волна красных знамён и транспарантов смела Милюкова и вместе с ним первый состав Временного правительства с политического горизонта. В новом списке министров на второй строчке – во главе военного и морского ведомства – оказался социалист Александр Фёдорович Керенский. Бывший адвокат, никогда, наверно, не державший в руках боевого оружия, стал вождём многомиллионных вооружённых сил воюющей державы. Новому «министру из табакерки» нужны были в войсках свои люди – такие же как он, нумера, выброшенные революционной рулеткой. Как тут не обратить внимание на отставного «генерала от террора»! В начале мая Савинков получает назначение: комиссаром Временного правительства в 7-й армии. Спецпоезд уносит его из Петрограда на Волынь.
Засим следуют полтора месяца бурной деятельности в штабах и солдатских комитетах, больше похожей на подготовку общеармейского заговора, чем на подготовку революционных масс к победоносному наступлению. С командующими – генерал-лейтенантом Бельковичем и сменившим его генерал-лейтенантом Селивачёвым – конфликт за конфликтом. 28 июня – новый скачок наверх: Керенский назначает Савинкова комиссаром Юго-Западного фронта. Главнокомандующий армиями фронта – легендарный Лавр Корнилов. Самый неуживчивый генерал русской армии лоб в лоб столкнулся с самым беспокойным комиссаром самого неустойчивого в русской истории правительства.
Армия превращалась в нечто странное, невиданное и неслыханное – к восторгу одних, к ужасу других. В воздухе свободы, как в крепкой кислоте, растворялись вековечные скрепы воинской дисциплины и чинопочитания; митинги заменили устав, советы и комитеты подмяли под себя штабы. Грозные генералы становились жалкими и трепещущими слугами революции; солдатская масса серой тенью нависала над растерянным офицерством. Чего хотела эта масса? Она была ещё безъязыкой и пока что слушала восклицания партийно-митинговых говорунов о войне до победы, о защите завоеваний революции. Она даже отвечала сдержанно-одобрительным гулом… А в глубине, внутри вынашивала мечту о земле и мире и об уничтожении всех, кто этому мешает: генералов, офицеров, помещиков, министров, митинговых ораторов…
В этих условиях Временное правительство повело речь о наступлении на фронте. Приказать оно ничего не могло – поэтому вопрос о наступлении три недели дебатировался на Съезде Советов в Петрограде и на бесчисленных заседаниях советов и комитетов фронтов, армий, корпусов, дивизий, полков. Говоруны разделились на две неравные группы: одни (большинство) агитировали за наступление, другие (сравнительно немногие) – против. Генералы вежливо слушали и иногда (когда им давали слово) пытались поагитировать за. Так вели себя почти все граждане с генеральскими погонами на плечах – начиная с Верховного главнокомандующего Брусилова. Но не все. Несколько военных романтиков, пользовавшихся по старой памяти авторитетом в солдатской массе, ещё горели желанием и надеждой спасти армию и Россию от надвигающейся катастрофы. Они думали, что какие-то чрезвычайные меры, какие-то героические подвиги, какие-то меры устрашения смогут восстановить боеспособность войск. Поэтому нужно идти навстречу опасности. Поэтому надо наступать.
Самым безоглядным мечтателем и романтиком, самым бесспорным героем среди русского генералитета был Корнилов. Не беда, что на его счету не было ни одной крупной военной победы. Зато он – единственный генерал из всех участвовавших в мировой войне – совершил успешный побег из вражеского плена. Зато до войны прославился как справедливец, пострадавший в борьбе с армейским казнокрадством и взяточничеством. Зато когда-то давно совершал безумно смелые разведывательные рейды в горах Памира и в долинах Афганистана. Этот человек может повести массы за собой. Так, по крайней мере, думали в Петрограде; так думал Керенский. Однако ж рядом с героем-генералом должен стоять герой революционной борьбы, не менее знаменитый, окружённый романтическим ореолом. Кто подходит на эту роль лучше, чем Савинков?
Со своей стороны экс-бомбист видел ситуацию несколько иначе. Перед его мысленным взором вырисовывалась восхитительная политическая конструкция в российско-римских тонах. Триумвират: Керенский – Корнилов – Савинков; почти как Красс – Помпей – Цезарь. Корнилов – правая рука, суровая военная сила. Керенский – левая рука, словесное убеждение, идущее от сердца. Он, Савинков, – голова всему, гениальный вождь, наконец-то обретший своё истинное место. И возраст его – под сорок – почти как возраст Цезаря ко времени создания триумвирата. В его внешности ведь есть что-то общее с Цезарем (сходство с Цезарем находили у себя все кандидаты в вожди и диктаторы за последние два тысячелетия). Он, конечно, был всей душой за войну, потому что только она могла осуществить главную мечту его жизни: поставить его над всеми людьми, сделать вершителем судеб, хозяином жизни и смерти миллионов.
Счастье близко. Уж этот-то эксперимент со смертью станет окончательно удачным.
IV
Сто дней на вершине
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
А. С. Пушкин
Наступление началось под громкие ораторские фанфары – и закончилось полным провалом, бегством, погромом. Даже не поражением, а хуже. Солдатская масса впервые явно и нагло вышла из повиновения, обернулась ликом своим к собственным начальникам, и выражение этого лика оказалось чудовищно. Прежде чем опереться на неё, её надо обуздать. Чем? Смертным страхом. Тут образ мыслей бывшего террориста вполне совпадал с выстраданным убеждением генерала-героя.
