Из телеграммы Корнилова Керенскому от 11 июля:
«Армия обезумевших тёмных людей, не ограждённых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Смертная казнь спасёт многие невинные жизни ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов»
[124].
При самой деятельной поддержке Савинкова смертную казнь за воинские преступления восстановили (Керенский долго вилял, но согласился)… И грозные слова правительственного декрета остались только словами. Применять суровые наказания было некому: масса командовала, судила и действовала по своим, тёмным, неведомым законам.
Триумвиры ещё не осознавали, что происходит. Одновременно с изданием декрета о восстановлении смертной казни Корнилов был назначен Верховным главнокомандующим, а Савинков – управляющим Военным министерством. Оба поднялись, или, вернее, были вознесены, на самую высокую в своей жизни вершину. Отселе и тому и другому суждено было полететь вниз, в пропасть смертную.
Падение – скоро. Когда? Через месяцы? Недели? Дни…
Но покамест – в конце июля – Савинков возвращается в Петроград почти что в лаврах, почти что венценосцем. На него смотрят; о нём говорят знаменитые поэты, им восхищаются интеллигентные дамы.
Из дневника Зинаиды Гиппиус.
8 августа: «…У нас был Борис Савинков. Трезвый и сильный».
9 августа: «Савинков понимает и положение дел, – и вообще всё, самым блистательным образом»
[125].
Из дневника Александра Блока:
«21 августа. Люба была ночью в “Бродячей собаке”, называемой “Привал комедиантов”. За кулисы прошёл Савинков, привезённый из Музыкальной драмы, где чины военного министерства ухаживают за Бриан. <…> Производит энергичное впечатление»
[126].
Энергичный, трезвый, сильный человек, который лучше других понимает положение дел. Это – образ героя текущего момента, витязя на белом коне. К таким и любовь приходит – сама собой, не дожидаясь, когда её отыщут и завоюют.
В дни августовского взлёта к Савинкову пришла любовь – как оказалось, последняя. Явилась она в образе стройной гибкой темноглазой молодой дамы в чёрном платье и широкой шляпке по недавней парижской моде. Где-то Савинков её уже видел – кажется, в прошлом году в Париже… Что-то в ней есть напоминающее Дору… Рашель… Марию… Только меньше в её глазах жертвенного огня, больше в её движениях светского изящества.
Баронесса Любовь (она же Эмма) Дикгоф, урождённая Сторэ, восемнадцатилетняя (или двадцатидвухлетняя, точный возраст неизвестен) красавица, успевшая промелькнуть на парижской балетной сцене; успевшая также выйти замуж за эсера-эмигранта барона Александра Дикгофа, более известного под литературным псевдонимом Деренталь. С молодыми супругами Савинков познакомился в Париже незадолго до начала русской революции. Теперь они встретились в Петрограде.
Савинков на вершине славы и успеха, без пяти минут диктатор. Он присылает к Дикгофам в «Асторию» своего адъютанта; он назначает встречу в кабинете фешенебельного ресторана в центре столицы. Они приходят. Их встречает Савинков в полувоенном френче, в щегольских бриджах, в сапогах, молодцеватый, уверенный, излучающий силу. Приветствует старого знакомого Дикгофа, целует руку мадам, подводит её к креслу, сажает за стол, сам наливает ей бокал вина. Перед прекрасной Эммой-Любовью на тарелке – две розы, алая и белая… Так через сорок с лишним лет будет вспоминать эту встречу Любовь Ефимовна Деренталь, больная одинокая старуха, обитательница жалкой халупы на окраине Мариуполя. Так начинался их роман, которому уделён магический срок: семь бурных лет на воле, девять месяцев в тюрьме.
Но тогда, в августе семнадцатого, ей, наверно, казалось, что впереди вечность. А что казалось ему? Трудно сказать. Он увлёкся молодой красивой женщиной, скучающей при нудноватом муже. Муж этот участвовал когда-то в убийстве Георгия Гапона и даже, говорят, собственноручно затянул петлю на шее главного героя 9 января. Но – плешивый лоб, круглые очки на крючковатом носу… Но этот унылый вид штатского интеллигента… А Савинков, хоть и старше годами, куда моложе душой.
Да, но увлёкся он не безоглядно. Вокруг кипели политические страсти, и он погружался в них с головой.
С Керенским пошли нелады. Тщеславный и импульсивный премьер боялся всех, и более всего – своих ближайших соратников, Корнилова и Савинкова.
10 августа Керенский получил докладную записку, подписанную Корниловым, но составленную явно не им, а кем-то из правительственных комиссаров: возможно, Савинковым, возможно, Максимилианом Филоненко, сменившим Савинкова при Ставке Верховного главнокомандующего. Речь в записке шла о необходимости укрепления дисциплины в армии, однако же при сохранении комитетов и комиссаров, при обжаловании солдатами дисциплинарных взысканий и при прочих атрибутах февральско-мартовской «демократизации»; всё это очень в духе эсеровских экспериментов. При всей пустоте сей программы Керенский запаниковал, ибо узрел для себя опасность в сближении генерала и террориста.
Из дневника Зинаиды Гиппиус:
«11 августа. <…> Керенский не верит Савинкову, Савинков не верит Керенскому, Керенский не верит Корнилову, но и Корнилов ему не верит»
[127].
12 августа в Москве началось Государственное совещание, многодневная говорильня, во время которой тысячные толпы на улицах чествовали Корнилова; в зале Большого театра бурно аплодировали Керенскому. Савинков в Москву не поехал. С Керенским он расстался в полуссоре, с заготовленным прошением об отставке. 17 августа Керенский вернулся в Петроград – и об отставке немедленно было забыто. Савинков вновь берётся за управление тем, что осталось от Военного министерства.
20-го Савинков едет в Ставку к Корнилову. О чём-то ведёт с ним переговоры с глазу на глаз. Возвращается в Питер 26-го.
Между тем 25 августа по приказу Корнилова (согласованному с Керенским? или с Савинковым? тайна, покрытая мраком) наиболее надёжные части 3-го кавалерийского корпуса и Туркестанской дивизии под командованием генерал-майора Крымова начали движение на Петроград. Цель: «занять город, обезоружить части петроградского гарнизона, которые примкнут к движению большевиков, обезоружить население Петрограда и разогнать советы»
[128]. (К этому неофициально, но во всеуслышание добавлялось: расстрелять и повесить несколько десятков «советских». Репрессии на сей раз не осуществятся, но слово «террор» родилось в переговорах между Корниловым, Керенским и Савинковым. Вскоре слово станет делом по всей России.)
