Внешне Блок оставался прежним: сильным, подтянутым, молчаливо-сдержанным, элегантным. Последние качества становились ещё приметнее на фоне того, что творилось вокруг. Революционные беды накатывали на Петроград одну волну за другой. Голод, разруха, тиф, красный террор, бандитизм, тревожные вести с фронтов. Город опустел; уже летом 1918 года он стал приобретать мертвенные черты – летучий голландец революции. Магазины закрылись, уличные фонари погасли, разорённые особняки зияли провалами окон.
Надо было выживать. А для этого – работать, выполнять заказы новой власти, зарабатывать паёк. Блок и за это дело берётся без скрипа и жалоб, с ответственностью и трудолюбием. С начала 1918 по февраль 1919 года он трудится в Репертуарной комиссии или секции Театрального отдела Наркомпроса (на языке аббревиатур того времени – ТЕО). Осенью 1918 года Горький и Луначарский приглашают его сотрудничать в новом издательстве «Всемирная литература». Перед издательством поставлена задача: сделать мировую классику доступной рабоче-крестьянскому читателю, перевести на русский язык и напечатать её массовыми тиражами. Работы – непочатый край. Блок берётся за переводы и редактирование. Сначала – Гейне, затем другие немецкие и английские поэты. С декабря 1918 года он член коллегии издательства; с марта следующего года – главный редактор отдела немецкой литературы. С апреля – ещё и председатель режиссёрского управления (иначе говоря, завлит) Большого драматического театра. В 1918 году образован Союз поэтов – и Блок становится его председателем – ещё одна работа, нервная, нудная: приём новых членов, выбивание пайков, решение хозяйственных вопросов…
Параллельно он готовит новое переиздание трёхтомника стихов, составляет четвёртый том – из ранних стихотворений, не вошедших в основное собрание.
К этим бесконечным трудам добавляются неприятности, внешние и семейные. Мобилизован в Красную армию Женя Иванов – надо его выручать. Арестован Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух – надо его вызволять, идти на поклон к большевистским вождям, Луначарскому, Каменевой, Зиновьеву… Отовсюду приходят известия (верные и ошибочные, порождённые тревожным временем) о смертях и расстрелах знакомых. В феврале 1919 года под удар ВЧК попали левые эсеры – и сам Блок арестован за то, что год назад печатался в их издании. Провёл в доме на углу Адмиралтейского проспекта и Гороховой улицы два дня, ночевал в камере вместе с бывшим народным комиссаром юстиции левым эсером Штейнбергом. Был отпущен. Тут новое дело: по постановлению домового комитета гражданин Блок обязан дежурить в домовой охране, сидеть ночами в подворотне. К тому же – постоянная угроза «уплотнения», вселения в квартиру посторонних жильцов, пролетариев. К тому же – холод и, главное, голод, от которого крупный, физически сильный Блок страдал очень сильно.
После смерти Франца Феликсовича в начале 1920 года Блоки переселились в квартиру Александры Андреевны, тесноватую и тёмную, всё в том же доме на углу Офицерской улицы и набережной Пряжки, в котором жили с довоенных времён. Об уюте можно забыть, главное, чтобы не вселили очередного матроса или рабочего с семьёй. Но ещё бо́льшая беда – домашний разлад. Всё тяжелее состояние матери; не утихают её конфликты с Любовью Дмитриевной, в которых невозможно понять, кто прав, кто не прав. Да ещё любимая тётя Маня периодически сходит с ума. Все эти застарелые проблемы до крайности обострены бедствиями революционного времени. От всего – нарастающая усталость.
Но и это не главное. В записных книжках Блока всё чаще, всё настойчивее являются фразы: «Ужасный день»… «Угрюмый день»… «Очень плохое состояние»… «Я уничтожен, меня нет уже три дня»… «Мой день ужасен»… «Какая-то болезнь снедает. Если бы только простуда. Опять вялость, озлобленность, молчание»… «На душе и в теле невыразимо тяжко. Как будто погибаю»
[133].
Работа во всевозможных отделах, союзах и секциях приносит всё меньше удовлетворения и всё больше раздражения. Даже выступления с чтением стихов – неизменно успешные – не дарят радости, а скорее усиливают внутреннюю тревогу.
И – сны. Мучительные. Яркие. Обессиливающие.
«Ночные сны, такие, что на границе отчаянья и безумия».
«Отчего я сегодня ночью так обливался слезами о Шахматове?»
«Какие поразительные сны – страшные, дикие, яркие»
[134].
Разобраться в причинах трагедии последних трёх лет жизни Блока – непросто, если вообще возможно. Здесь очень многое сошлось. Главное же то, что Блок всё острее чувствовал законченность своего творческого пути, ненужность и невозможность его продолжения. Всё, что ему дано и должно было сказать, он сказал. Новые слова не могли родиться. В будущем он не видел себе места. Отсюда – нарастающая непонятная болезнь, телесная и душевная.
Всегда здоровый, осенью 1920 года он стал серьёзно недомогать. Болела нога, беспокоило сердце. Гражданская война заканчивалась, впереди могло быть благополучие. Но он благополучия не хотел. Его глаза становились безумны – потому что они всё глубже вглядывались в нечеловеческую даль, в смерть. Его облик изменился.
Георгий Петрович Блок – о предпоследней встрече с двоюродным братом в ноябре 1920 года:
«Огромная перемена произошла в его наружности за двенадцать лет. От былой “картинности” не осталось и следа. Волосы были довольно коротко подстрижены – длинное лицо и вся голова от этого казались больше, крупные уши выделялись резче. Все черты лица стали суше – твёрже обозначились углы. Первое моё впечатление определилось одним словом: опалённый, и это впечатление подтверждалось несоответствием молодого доброго склада губ и остреньких, старческих морщин под глазами»
[135].
Корней Чуковский – о поездке с Блоком в Москву в мае 1921 года:
«Мы сидели с ним вечером за чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крикнул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому.
– Вы ли это, Александр Александрович? – крикнул я, но он даже не посмотрел на меня»
[136].
Во время этого последнего пребывания Блока в Москве произошёл знаменательный инцидент. На литературном вечере в Доме печати кто-то выкрикнул из зала, что поэт Блок мёртв и стихи его мертвы. Скандалиста урезонили. Но Блок потом не раз говорил:
