– Да, я действительно стал мертвецом. Я совсем перестал слышать.
Он, конечно, имел в виду не только обозначившееся в последнее время ухудшение слуха. Он имел в виду: перестал слышать гул времени. Перестал слышать жизнь.
В июне 1921 года самочувствие Блока заметно ухудшилось. Боли в ноге, отёки, слабость. Помимо нездоровья телесного, с ним стали происходить странные припадки: гнев, ярость до крика, до битья всего, что попадётся под руку; потом – резкий упадок сил, апатия, отчаянье.
В июле он слёг. Врачи лечили его, как могли, но причина болезни ускользала от их понимания. Ясно было одно: стремительно стало сдавать сердце. Друзья и близкие ходатайствовали перед властями о выезде для лечения за границу. Не удалось: сначала не хотел Блок; потом не давали разрешения власти; потом, в начале августа, разрешение было дано… Но он уже не вставал, порой впадал в полубессознательное состояние. Приходя в чувство, пытался работать. Разбирал архив, смотрел корректуру «Последних дней императорской власти».
7 августа, в воскресенье, Блок умер.
Вильгельм Александрович Зоргенфрей, поэт:
«А. А. лежал в уборе покойника с похудевшим изжелта-белым лицом; над губами и вдоль щёк проросли короткие тёмные волосы; глаза глубоко запали; прямой нос заострился горбом; тело, облечённое в тёмный пиджачный костюм, вытянулось и высохло. В смерти утратил он вид величия и принял облик страдания и тлена, общий всякому мертвецу»
[137].
Самуил Миронович Алянский, основатель издательства «Алконост»:
«Лицо покойного за болезнь так изменилось, что в гробу его невозможно было узнать»
[138].
Евгений Замятин, писатель:
«Синий, жаркий день 10-го августа. Синий ладанный дым в тесной комнатке. Чужое, длинное, с колючими усами, с острой бородкой лицо – похожее на лицо Дон Кихота. И легче оттого, что это не Блок, и сегодня зароют – не Блока.
По узенькой, с круглыми поворотами, грязноватой лестнице – выносят гроб – через двор. На улице у ворот – толпа. Всё тех же, кто в апрельскую белую ночь у подъезда Драматического театра ждал выхода Блока – и всё, что осталось от литературы в Петербурге. И только тут видно: как мало осталось.
Полная церковь Смоленского кладбища. Косой луч наверху в куполе, медленно спускающийся всё ниже. Какая-то неизвестная девушка пробирается через толпу – к гробу – целует жёлтую руку – уходит. Всё ниже луч.
И наконец – под солнцем, по узким аллеям – несём то чужое, тяжёлое, что осталось от Блока. И молча – так же, как молчал Блок эти годы – молча Блока глотает земля»
[139].
VII
Эпилог Савинкова
Какими бы бурными ни были последние семь лет жизни Савинкова, они представляют собой лишь послесловие к 1917 году. Оглядывая весь земной путь этого беспокойного, страшного и притягательного человека, мы видим, что по-настоящему жил он только в краткие недели и месяцы революций – в 1904, 1905, 1906, 1917 годах, – а всё остальное время лишь влачил существование, отчаянно пытаясь взлететь на поломанных крыльях. Его эпопея после октября семнадцатого – цепь яростных бросков и отчаянных неудач, жертвами коих снова и снова оказываются поверившие в него люди. Последней жертвой станет он сам.
Пытаясь проследить его маршрут в буреломном ландшафте Гражданской войны, мы вновь попадаем в плен мемуаристики, как его собственной, так и иных авторов. События и факты этого смутного времени вообще трудно реконструировать: документация зачастую не велась или велась кое-как, а воспоминания участников пристрастны, политически ангажированы, эмоционально перенасыщены. Многие насочиняли о себе небылиц; многие оболгали других, выгораживая себя. Рассказы Савинкова о событиях 1918 года, содержащиеся в брошюре «Борьба с большевиками», приукрашены уж, во всяком случае, не менее, чем его же «Воспоминания террориста». Правда, мы отчасти можем их откорректировать показаниями Савинкова на суде в 1924 году. В первом случае автор должен был представить себя в наиболее выгодном свете перед белыми, во втором – перед красными.
Итак, после провала под Гатчиной Савинков отправляется на Дон. Там, однако, встречен холодно. В декабре – январе в Ростове и Новочеркасске для борьбы с большевиками создаётся Донской гражданский совет (генералы Корнилов, Алексеев, Каледин, Деникин, Лукомский, Романовский, Богаевский и несколько штатских), формируется Добровольческая армия, ядро которой составляют офицеры и генералы, привыкшие служить под трёхцветным русским знаменем. Для них Савинков – прежде всего бывший комиссар Временного правительства, то есть лицо, ответственное за развал армии; во-вторых – террорист, пусть и бывший, но всё-таки… О Гражданском совете, Добрармии и своих отношениях с их лидерами Савинков расскажет в мемуарах и на суде несколько по-разному.
В «Борьбе с большевиками», 1920 год:
«Добровольческая армия создавалась с величайшим трудом. Не было денег. Не было оружия, шинелей и сапог. <…> И несмотря на все затруднения, ценою бесчисленных жертв, армия эта всё-таки создалась. Большевики не смогли уничтожить её. Она сражается с ними до сих пор и именно благодаря ей мы, русские, имеем право сказать, что никогда и ни при каких обстоятельствах мы не положили оружия перед германо-большевиками»
[140].
В показаниях на суде, 1924 год:
«…В такой решительный момент, когда, по моему мнению, нужно было всеми силами бороться с вами, здесь, по крайней мере, в окружении генералов Корнилова, Каледина и Алексеева, люди занимались, главным образом, интригами, выслуживанием, сплетнями, но не делом. Создавалось такое впечатление, что о родине не думает никто, а каждый занят своими маленькими делишками»
[141].
В «Борьбе с большевиками»:
«В беседах с ними (лидерами Донского гражданского совета. – А. И.-Г.) я старался убедить их, что в “Донской гражданский совет” необходимо включить демократические элементы и что только таким путём можно привлечь на свою сторону казачью массу. После долгих переговоров генералы Алексеев, Каледин и Корнилов согласились со мной, причём наибольшее сочувствие я встретил в генерале Корнилове»
[142].
