Страшный шум.
Крики. Довольно, довольно!
Председатель. Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила!
Шум.
Голоса. Долой Чернова!
Начальник охраны (шум, не слышно). Я прошу покинуть зал заседания.
Председатель. Внесено следующее предложение: закончить заседание данного собрания принятием без прений прочитанной части основного закона о земле… Завтра заседание назначено в пять часов вечера…
Заседание, назначенное на пять вечера, не состоялось. Утром 6 января матросы разгоняли пытавшихся проникнуть во дворец депутатов прикладами.
Этим же утром Народный комиссариат юстиции выдал ордера на перевод Шингарёва и Кокошкина из крепости в Мариинскую больницу. Комиссару I Городского района Михайлову было поручено обеспечить конвой; он перепоручил это дело какому-то Куликову, начальнику отряда бомбометальщиков. Куликов выбрал пятерых солдат, старшим назначил красногвардейца С. И. Басова. Впоследствии Басов утверждал, что при этом Куликов советовал ему с заключёнными не церемониться, «а просто сбросить их в Неву». Басов поначалу недопонял; арестанты были доставлены в больницу и размещены в двух соседних палатах под охраной. Басов вернулся, доложил; Куликов обругал его, непонятливого, и послал за матросами.
К вечеру погода резко изменилась, запахло оттепелью. Около десяти часов вечера полтора десятка матросов вместе с тем же Басовым вошли в больницу, поднялись на третий этаж, двинулись по коридору, провожаемые взглядами посеревших от страха сестёр милосердия. Сначала ворвались в палату Шингарёва. Тот сидел на кровати и, по-видимому, молился. Матрос Оскар Крейс схватил его за горло, повалил на кровать. Шингарёв успел крикнуть: «Что вы, братцы, делаете?» – но «братцы» несколькими выстрелами и штыковыми ударами заставили его умолкнуть. Потом пошли к Кокошкину. Он, как значится в материалах дела, «спал» (видимо, притворялся спящим; трудно предположить мирный сон под грохот выстрелов из-за стенки). Тот же Крейс прижал его к кровати, а матрос Яков Матвеев прикончил выстрелами в рот и в сердце. Отметим на будущее тот факт, что Крейс и Матвеев состояли в так называемом отряде Железнякова. Что это за публика – увидим в Круге шестом.
Засим матросы и Басов покинули больницу, не забыв прихватить кожаную куртку Шингарёва.
V
Суда не будет
Из рассказа Александры Ивановны Шингарёвой, сестры Андрея Ивановича:
«Растерявшиеся сиделки от страха не знали, что делать. Проснувшиеся больные подняли тревогу. Кто-то побежал вниз, сказал швейцару. Пришёл дежурный врач. Кокошкин был мёртв. Андрей Иванович ещё жил, был в сознании; просил не делать перевязки, впрыснуть морфий и говорил: “Дети! Несчастные дети!” Пульса почти не было. Часа через полтора он умер, уже без сознания. Ночью все телефоны в больнице не действовали, и известить никого о происшедшем из больницы не могли. Только утром, около 9 часов, дали знать на квартиру Паниной»
[156].
Из дневника Зинаиды Гиппиус. 7 января 1918 года:
«Убили. В ночь на сегодня. Шингарёва и Кокошкина. В Мариинской больнице. Красногвардейцы. Кажется, те самые, которые их вчера из крепости в больницу и перевозили. Какие-то скрылись, какие-то остались… <…>
Шингарёв был убит не наповал, два часа ещё мучился, изуродованный, Кокошкину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли сидящими в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Всё произошло при ручной лампочке»
[157].
Из «Несвоевременных мыслей» Горького:
«Есть что-то невыразимо гнусное в этом убийстве больных людей, измученных тюрьмою. Пусть они понимали благо родины более узко, чем это понимают другие, но никто не посмеет сказать, что они не работали для народа, не страдали за него. Это были честные русские люди, а честных людей накоплено нами немного. И вот их убили, убили гнусно и “просто”»
[158].
Переполох в городе поднялся большой. Похороны убитых кадеты превратили в демонстрацию. По приказу Ленина была сформирована следственная комиссия в составе секретаря Совета Народных Комиссаров Бонч-Бруевича, народного комиссара юстиции Штейнберга и народного комиссара по морским делам Дыбенко. Политическое лицо тройки понятно: ленинец, левый эсер-максималист и анархистствующий большевик. Состав определил результаты. Басова, Куликова и ещё шестерых участников самосуда, правда, арестовали и отправили в Петропавловку, чуть ли не в те же камеры, где несколькими днями раньше дрожали от холода и сырости их жертвы. Непосредственные же убийцы, Крейс и Матвеев, по версии официальных бумаг, «разысканы не были». Они, конечно же, нигде не скрывались, просто «братки»-матросы отказались выдать своих, а комиссию вместе с Лениным послали матерно. Впрочем, народные комиссары не очень-то и настаивали. Обстоятельства убийства вполне выяснились из показаний арестованных и свидетелей. Ленин объявил следственной комиссии благодарность и распустил её.
Ожидался суд. Друзья и однопартийцы убитых мечтали выступить на суде с обличениями большевиков. Князь Павел Долгоруков писал в камере Трубецкого бастиона обвинительную речь, в коей призывал судить не рядовых исполнителей преступления, а тех, кто незаконно захватил власть, санкционировал разгон Учредительного собрания, воздвиг гонения на кадетов. Благородный князь мысленно взывал к судьям: «Вы должны разобраться в степени их виновности и, разобравшись, вы должны признать, что главные, наиболее сознательные убийцы Шингарёва и Кокошкина это те, кто подписал декрет 28-го ноября. <…> Иначе – ваш суд – не суд, а классовая и политическая расправа, где под личиной суда и правды царит месть и бесправие»
[159]. В газете «Новая жизнь» ту же мысль совестливо развивал Горький: «Я спрашиваю себя: если бы я был судьёю, мог бы я судить этих “простецов”? И, мне кажется, – не мог бы. А защищать их? Тоже не мог бы. Нет у меня сил ни для суда, ни для защиты этих людей, созданных проклятой нашей историей, на позор нам, на глумление всему миру»
[160].
Долгорукова вскоре выпустили из тюрьмы, но приготовленная им речь не понадобилась. Наступало время не судов праведных, а как раз именно классовых и политических расправ, мести и бесправия.
