С этого момента – короткая и бурная поэма авантюр, удач, опасностей и провалов, невероятный взлёт, слава и стремительная погибель.
Он пробирается в Москву, оттуда в подмосковный Богородск, потом в Саратов. Со всяческими приключениями, раздобыв фальшивые документы, совершает путь до Новороссийска, вновь устраивается на торговый флот, бороздит Чёрное море на грузопассажирском пароходе «Принцесса Христиана». Это судно – австрийское – было задержано в самом начале войны в порту Таганрога и поставлено под русский флаг. Стало быть, дезертир русского флота укрывается от преследования на трофейном пароходе. Осень 1916 года. На фронте продолжается монотонная, беспощадная, нескончаемая бойня. Но в воздухе ощущается нечто странное, какое-то неизвестной природы тяжкое электричество.
Из «памятной тетради». 26 сентября 1916 года:
«Всюду растёт произвол, всюду кучки людишек, прикрываясь личиной, именуемой “законом”, грабят, давят, прессуют, осыпают градом глубочайших обид и оскорблений. <…>
…Я верю, – а иначе и жить нет смысла, – что наступит пора, когда человечество, шагая через трупы товарищей и врагов, пройдёт тяжкие испытания и среди смрада, зарева пожаров и разрушений увидит её, всю облитую кроваво-красным светом, великую, единственную и могучую мать – свободу»
[172].
Это, конечно, тоже слова из книг. Слишком уж выспренне сказано. Но примечательная гамма: трупы, смрад, зарево пожаров… И вера, именно вера в эту самую, залитую кровавой краской женскую фигуру. Прекрасная дама? Жена, облечённая в Солнце? Великая блудница, сидящая на звере багряном?
Видение – как перед концом света.
И ещё одна примечательная запись. 29 ноября:
«Проходим Сочи, Адлер, Гагры. Чудные, великолепные виды. Вот стоит в зелени белый и чистый на вид Афонский монастырь. Но сколько там грязи и разврата!»
[173]
Интересно, откуда он взял, что в стенах Ново-Афонского монастыря царят грязь и разврат? За всю свою к тому времени двадцатиоднолетнюю жизнь он, кажись, не прожил ни одного дня ни в одном монастыре и никогда не бывал в Ново-Афонском. Но вот – впитал кем-то пущенную, почему-то разгулявшуюся по умам лживую выдумку, принял как абсолютную истину, не нуждающуюся даже в проверке. Значит, хотел, страстно, всем сердцем хотел, чтобы именно так оно и было, чтобы в монастырских стенах разгуливал разврат, под церковными сводами звенела ложь и сеялась всяческая мерзость.
Так оно и будет – по его желанию. Осквернённые церкви станут складами и клубами; в монастырях угнездятся профилактории для проституток и сумасшедшие дома. Грязь – а кровь, вытекая из тела, тоже становится грязью – покроет сброшенные с куполов кресты. И человечество, его русская часть, попрёт через трупы товарищей и врагов в бессмысленную и лживую даль – к свободе самоуничтожения.
Анатолий Железняков созрел для действия. Тысячи, сотни тысяч таких, красивых, двадцатидвухлетних, созрели для действия.
Сейчас оно начнётся.
Новый, 1917 год матрос-апокалиптик встретил в Батуме, где, уйдя с «Христианы», устроился мотористом на буксир. Известие об отречении Николая докатилось до Батума 9 марта. Вскоре прилетели и иные ошеломляющие новости. Среди них – благая весть об амнистии. И слухи о массовых убийствах офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе. Свобода показала свой лик.
Когда Железняков появился в Петрограде, в Кронштадте, когда влился в неуёмное красноматросское море, когда примкнул к анархистам – в точности неизвестно. Не раньше апреля, не позднее мая.
А в июне он со своими гранатами – уже вождь анархистов.
VI
Матросские пляски
17 января 1918 года в газете социал-демократов-интернационалистов «Новая жизнь» напечатан очередной публицистический монолог редактора Максима Горького из серии «Несвоевременные мысли». Покупаем свежий экземпляр у мальчишки-газетчика на заснеженном тротуаре Невского проспекта, раскрываем и с дрожью читаем: «Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей. Я не считаю это заявление хвастовством. <…> Миллион “свободных граждан” у нас могут убить. И больше могут»
[174].
Прошло едва полгода с того дня, когда бывший дезертир Железняков выскочил из безвестности в свет великих событий, – и вот он уже рупор эпохи, толмач-посредник меж трибунно-высокомерной кликой вождей и страшной массой разноликих людей в чёрных бушлатах и серых шинелях.
Один из клики вождей сейчас поведает нам про него интересную историю.
Но прежде попытаемся проследить недолгий путь нашего героя после его исчезновения из камеры Крестов.
О том, как он бежал, была сложена романтическая легенда. В ней фигурирует анархистка Люба Альтшуль, юная еврейка, прекрасная и самоотверженная, как Юдифь. Она проникает в тюрьму, под видом невесты добивается свидания с Железняковым (они познакомились на каком-то митинге; состояли ли в любовной связи – доподлинно неизвестно), передаёт ему подготовленный группой товарищей подарок: пилку в хлебе и револьвер в корзине с фруктами. Ночью он подпиливает решётку, выбирается наружу, перепрыгивает с окна на крышу, с крыши на мостовую, вывихивает ногу, но из последних сил бежит… За ним гонятся… Стрельба… Он перелезает какой-то забор, едва не теряет сознание… Но погоня отстала… К утру его, обессилевшего, находят матросы… Он снова среди своих.
Чушь. Вымысел.
Из Крестов невозможно убежать таким киношным способом. За всю стотридцатилетнюю историю этой знаменитой тюрьмы удались два побега: в 1922 году бандит Лёнька Пантелеев и его «братки» бежали при содействии охраны; в 1969 году заключённый смог улизнуть во время прогулки. Железняков, судя по всему, никакого побега не совершал, а просто был выпущен из тюрьмы товарищами-матросами, или солдатами, или кем-нибудь ещё с мандатом от любого из бесчисленных советов и комитетов. После катастрофы Корнилова в государственных структурах наступил всеобщий развал; из любой тюрьмы можно было вызволить кого угодно, если только написать на бумажке, что он – борец с контрреволюцией. В сентябре – октябре наш герой снова в Кронштадте, в Гельсингфорсе, правда, под выдуманной фамилией Викторовский. Он вместе с Дыбенко участвует в заседаниях Центробалта. Его вроде бы видели среди делегатов II съезда Советов, провозгласившего в ночь с 25 на 26 октября советскую власть.
Дальше – много неясного. Наступило сумбурное время, следы людей, даже ярких, как метеоры, теряются в революционных вихрях. Вроде бы Железняков (после Октября снова под своей фамилией) участвует в бросках матросских отрядов в Москву, в Харьков – устанавливает новую власть. Хотя в это же время он устанавливает новую власть и в Петрограде.
