Вот некоторые бесстрастно-объективные данные из этой книги.
Смертность среди детей до одного года в 1901–1908 годах в России составила 27,2 случая на 100 рождений. По этому показателю (как, впрочем, и по рождаемости) Россия занимала первое место в Европе, в разы превосходя весьма в те времена неблагополучные Англию, Францию, Германию, опережая даже экономически отсталые Румынию, Болгарию, Сербию. В этой чёрной статистике лидировали не имперские окраины, а центр. Самые высокие, поистине чудовищные цифры – в Калужской и Вятской губерниях. Здесь из каждой 1000 рождённых родители свезли на погосты соответственно 358 и 356 младенцев до года, а к пяти годам эта убыль составила 476 и 508 маленьких душ. Лишь немного отставали губернии Владимирская, Московская, Костромская. Тут повсеместно почти половина детей умирала, не научившись толком говорить… Причём ситуация была примерно одинакова в больших городах и в захолустных деревушках. В целом по России лишь один из трёх родившихся доживал до взрослых лет.
За этими цифрами – страшный в своей бессмысленности конвейер рождений и смертей. Рождаемость в России тех лет была очень высокой – около 50 рождений на 1000 человек в год. Это значит, что среднестатистическая русская женщина, рожая раз в три-четыре года, произвела на свет шесть – восемь детей. То есть каждый раз выносила, претерпела муки родов, кормила грудью, лелеяла, ночей не спала… И потом оплакала и похоронила одного… второго… третьего… четвёртого… При этом заметим: 90 процентов русских женщин – крестьянки, фабричные работницы, служанки – работали наравне с мужчинами. Никакого отпуска по беременности и родам им не полагалось, а уж об оплате нетрудоспособности нечего и говорить. Родила, за неделю оклемалась – и вперёд, трудиться: в поле, на кухню, за станок…
(Замечу от себя – в скобках. Моя крёстная, окончив после революции медицинский институт, в 1920-х годах работала несколько лет сельским врачом в одном из дальних уездов тогдашней Новгородской губернии. Она рассказывала: её пациентками были в основном женщины с тяжелейшими, глубоко запущенными женскими болезнями. Причина – постоянные роды без медицинской помощи и тяжёлый физический труд: пахать землю, колоть дрова, носить воду, ходить за скотиной… К сорока годам это были уже старухи.)
Не менее красочны и другие цифры, приводимые в книге Коллонтай. На одного врача в сельском округе России в среднем приходится 6500 человек (в Англии – 1700). На 4000 женщин – одна дипломированная акушерка. Даже в самых развитых губерниях – Московской и Петербургской – только 9–12 процентов рожениц пользуются услугами акушерок. В Новосильском уезде Тульской губернии из 8722 родов лишь 100 проходили при акушерской помощи; в Костромской губернии из 7150 – 321. Это неудивительно: расходы на санитарно-гигиенические нужды составили в один из годов: в Малоярославецком уезде – 8 рублей 50 копеек; в Обояньском уезде – 23 рубля, в Лохвицком уезде – 6 рублей.
Ничуть не лучше, а, скорее, хуже обстояло дело в промышленных городах. Сейчас нам очень любят рассказывать трогательные истории о том, как в дореволюционной России предприниматели заботились о своих рабочих – прямо как отцы родные. Строили им больницы, открывали школы… На заводе «Треугольник» в Петербурге (крупнейшем в России предприятии по производству резины) условия труда в 1908 году были таковы, что около половины работниц рождали мёртвых детей. А родившиеся живыми младенцы часто умирали от голода, потому что материнское молоко, насыщенное вредными веществами, вызывало у них систематическую рвоту. А эта фабрика ещё считалось хорошей, передовой.
Что всё это значит? Это значит, что женщина в дореволюционной России жила в условиях постоянной физической опасности и систематического унижения. Женщина – не человек, а материал и механизм. Причём недорогой, испортить не жалко. Но женщина – это мать, и Сын Божий, Христос, рождён женщиной. Если в России не ценилось материнство, то, значит, в России вообще человек, душа живая, не являлся ценностью. Две трети рождённых можно было выбросить на кладбищенскую свалку, как мусор. Да, здесь открывается великая историческая тайна о России. Человек не ценен. В этом и ни в чём другом причина огромных потерь русской армии в окопах Первой мировой войны, массовых убийств времён Гражданской войны, голодомора, сталинских репрессий и ни с чем не сравнимых жертв, понесённых в Великой Отечественной войне. В России людей не жалко. Бабы новых нарожают.
Но эти беды не были ещё ведомы Александре Коллонтай, когда она впервые осознала невозможность жизни в таких условиях. В её социальной среде – образованной и обеспеченной, составлявшей, правда, лишь 1–2 процента населения страны – материнство и детство были сравнительно неплохо обустроены. Платой за благополучие было, однако, отсутствие свободы жизненного выбора. Хозяйка при муже, мать при детях – вот две допустимые женские роли. Всё остальное, всякое проявление свободы, самостоятельности в общественной деятельности, в образе мыслей, в любви, – осмеивается или осуждается. Женщина в обеспеченной семье – чижик в клетке. Первым следствием пережитого Александрой перелома становится её уход из семьи.
Странность, кажущаяся необъяснимость этого поступка заключалась в том, что поперечная Александра вовсе не разлюбила мужа, не бросила сына. И с мужем, и с сыном у неё сохранялись тёплые, даже нежные отношения. В 1914 году в письме к сыну она с негодованием пишет о каких-то недоброжелателях старшего Коллонтая (к тому времени уже генерала): «Папина честность и благородство им – бельмо в глазу». В 1917 году, перед возвращением в охваченную революционной горячкой Россию, беспокоится о здоровье Владимира Людвиговича, с которым за год до этого наконец официально оформила развод. Впоследствии, после его смерти (он умер в том же 1917 году), она возьмёт на себя заботу о его второй жене Марии Ипатьевне, устроит её секретаршей в полпредство СССР в Норвегии, поможет выйти замуж за норвежца и навсегда остаться в этой благополучной стране. О сыне Михаиле будет заботиться до самой своей смерти. Его тоже устроит на хорошую работу: в наркомат внешней торговли. Её уход из семьи в 1898 году был подобен уходу праведницы в монастырь: не от скуки и не за лучшей долей, а по великому призванию, которому невозможно сопротивляться.
Тут я должен разочаровать читателя, по крайней мере, того, который ждёт рассказа о бурных романах поборницы «свободной любви». Дело в том, что рассказывать-то особенно нечего. Конечно, после странного полурасставания с мужем у неё были влюблённости и связи. Не больше, впрочем, и не меньше, чем у всякой самостоятельной женщины, не лишённой темперамента и привлекательности. Надо сказать, что Александра Михайловна никогда – ни в письмах, ни в дневниках, ни в мемуарах, ни в частных разговорах – не распространялась на эту тему. Копаться в её отношениях с мужчинами бестактно и неинтересно. Исключение составляет история её «коммунистического брака» с Павлом Дыбенко, ставшая неотъемлемой частью русской революционной эпопеи. Об этом речь впереди.
Кое-как объяснившись с отцом и с мужем, она уезжает в Европу – учиться. В Цюрихе слушает лекции профессора Гергхера, специалиста по рабочему вопросу, марксиста с бернштейнианским уклоном. Потом едет в Англию, знакомится и спорит с вождями тред-юнионистского движения. Вернувшись в 1899 году в Россию, общается и конфликтует со столпами русского марксизма. В это же время в леворадикальной печати появляются её статьи на социально-экономические темы. В 1901–1903 годах – опять по Европам: Германия, Франция, Швейцария, Бельгия… Знакомства среди высшей элиты социал-демократии: Карл Каутский, супруги Лафарг, Плеханов. Постепенно она проникается утопической уверенностью: изменить женскую долю к лучшему можно только в социалистическом обществе, где каждый каждому – друг, товарищ и брат, где государство, утратив функции насилия и принуждения, сохранится лишь как инструмент всеобщей взаимопомощи. Об этом пишет статьи и книги, которые приносят ей известность в кругу социалистов. Вернувшись в Петербург, ведёт пропаганду равенства и братства в воскресной школе для рабочих и работниц за Невской Заставой.
