3 марта 1918 года, 23 часа 50 минут: «…Сведения из Нарвы крайне противоречивые, в общем составляется приблизительная картина, что около 16 часов в нескольких верстах впереди Нарвы шёл бой, в котором почти исключительно принимали участие красногвардейцы и матросы, теперь город, по-видимому, очищен. Наши войсковые эшелоны преимущественно 49 корпуса беспорядочно идут один за другим в Гатчине. Артиллерия нескольких корпусов 12 армии отходит по шоссе. Попытки задержать не удаются. Никакой вооружённой силы при себе не имею».
4 марта 1918 года, 22 часа: «Неприятель своими передовыми частями, по-видимому, не продвигался дальше дер[евни] Комаровки, между Нарвой и Ямбургом. Нарва занята крайне слабыми силами. Железнодорожный мост у Ямбурга взорван. Все матросские эшелоны отправились с комиссаром Дыбенко [к] Гатчине. Оборонять позицию у Ямбурга были несклонны»
[195].
Несклонны! Хорошее слово подобрал бывший генерал!
Пока Парский отчаянно пытался заткнуть образовавшуюся во фронте дыру, Ленин уже отправил телеграмму в Берлин о согласии на продиктованные Германией условия. 3 марта, в день подписания невозможного и унизительного Брестского мирного договора, Дыбенко телеграфировал в Смольный из Волосова, куда откатились остатки Красной армии и где находился штаб фронта: «Сдал командование его превосходительству генералу Парскому». Что означало это старорежимное, отменённое советской властью титулование – издёвку или оговорку с перепугу, – так и осталось невыясненным.
VIII
Рикошет
Товарищ Коллонтай не хотела крови. Но кровь всё равно лилась – бессмысленно и беспощадно – там, где появлялись дыбенковские «братки». А они по воле неуёмного Павлуши всюду следовали теперь за Александрой Михайловной, как виева свита за Панночкой.
Она хотела добра людям, но Божие милосердие было замещено в её душе и в её уме заживо гниющими социальными теориями.
Ещё не состоялся позорный матросский забег по ямбургскому снегу, когда фамилия Коллонтай зазвучала колокольным звоном по всему Петрограду. Небывалое зло началось с благой вести: народный комиссариат госпризрения озаботился участью увечных воинов и подыскивает места для их поселения и содержания за государственный счёт. Вскоре выяснилось, что наилучшим образом, по мнению комиссара Коллонтай, для этого приспособлены монастыри: там и жильё добротно, и сад есть для прогулок, и трапезная, и кухня, и дрова заготовлены, и продовольствие припасено. Но монахи… А что монахи? Классовые враги.
Начинать с главного: с Александро-Невской лавры.
Приказ о занятии лавры под нужды Народного комиссариата государственного призрения был подписан 13 января ночью. Через шесть дней, утром 19-го, направились к лавре те самые автомобили – огненные колесницы – с матросами, которые промелькнули перед нами при вступлении в Круг седьмой. Лавру решено было брать силой.
Кто решил? В поздних своих и неправдивых воспоминаниях Александра Михайловна приписывает штурмовую инициативу неким безымянным «горячим головам из госпризрения». Они якобы «позвонили в наркомат по морским делам, к тов. Дыбенко. <…> Отправились наши к лавре. Отряд отборных, широкоплечих здоровяков матросов с музыкой впереди». И дальше: «Кто начал перестрелку, так и не удалось установить»
[196].
Коллонтай намеренно неточна. Это была не перестрелка, а стрельба в одну сторону. Смертельно ранен протоиерей Пётр Скипетров, пятидесятипятилетний священник, полжизни прослуживший в детских приютах. Добрый батюшка обездоленных детей. Тех самых, о которых болело сердце Шуры Домонтович-Коллонтай.
Какая осмысленная нелепость!
На защиту лавры сбежались толпы верующих. Зазвонили колокола. По всему городу пошли крестные ходы. Патриарх Тихон предал анафеме виновников кровопролития. Советская власть была ещё слишком слаба, чтобы громить Церковь. Не настало время. Отступили. Сам Ленин пожурил за опасную ретивость Наркомат госпризрения и лично товарища Коллонтай.
Она никогда не признавала своей неправоты; не признала и на этот раз. Но, может быть, матросская пуля, вознёсшая к мученичеству отца Петра, задела рикошетом и её душу…
Во всяком случае, дни её пребывания в правительстве были сочтены. Поток революции нёс всех и вся неведомо куда – в хаос, из которого рождалось страшилище Гражданской войны.
В России настало время, когда, казалось, можно всё творить, на всё замахиваться, реализовывать любые мечты и утопии. Четыре месяца на посту наркома госпризрения были наполнены жаркой деятельностью: подготовкой и изданием декретов, долженствовавших защитить права женщин и детей, разрушить устои старой «буржуазной» семьи и выработать принципы новой семьи, коммунистической, – на основе пролетарского коллективизма, равенства полов, отсутствия домашней эксплуатации… Но всё разбивается о реальность: кругом нарастающий хаос, разруха, насилие. В стране хозяйничают несколько миллионов вооружённых озлобленных мужиков. Какое тут социальное обеспечение!
После заключения Брестского мира Дыбенко с Коллонтай вместе с Совнаркомом уехали из умирающего Петрограда в шумно дышащую Москву. И снова – теперь уже вместе – они пытаются плыть поперёк могучего потока. Брестский мир для них – капитуляция перед ненавистным империализмом. На IV чрезвычайном съезде Советов, проходившем в марте 1918 года в Москве, Коллонтай клеймит подписанный по инициативе Ленина договор: он не больше, чем бумажка, которую подписали с тем, чтобы не соблюдать. Уже началась – говорит она – другая война, определённая, ясная война белых и красных… Нужно создавать интернациональную революционную армию… Если погибнет наша Советская Республика, наше знамя поднимут другие…
Сразу же после съезда она уходит из правительства. Вместе с ней покидает свой пост и Павлуша. Вдохновлённые совместным бунтарством, товарищи Коллонтай и Дыбенко публикуют в газетах объявление о том, что они сочетались первым в республике гражданским советским браком. Пример всем: никаких венчаний, регистраций. Свободные буревестники революции объявляют товарищам о своём союзе.
Известие о «коммунистическом браке» было опубликовано в тот же день, что и постановление об отдании Дыбенко под трибунал. На следующий день он арестован по личному распоряжению Дзержинского. Ещё через несколько дней освобождён из-под ареста по ходатайству и за поручительством гражданской супруги. (Попробовали бы не освободить! Примчавшиеся из Питера в Москву толпы матросов чуть не разнесли дом, в котором помещалась ЧК.) Бросив свою поручительницу, Дыбенко немедленно уезжает из Москвы и приступает к активному революционному буйству в рядах анархистов и левых эсеров в разных уголках необъятной России. Ленин шутил: мол, надо приговорить Дыбенко и Коллонтай к нескольким годам взаимной верности, это будет для них худшим наказанием.
Но идеал оказался недостижим – ни в личной жизни, ни в социально-политической борьбе. 1917 год был для Коллонтай временем высочайшего политического и жизнетворческого взлёта; год 1918-й – началом великих разочарований.
