Тут во всём – что-то потустороннее, какое-то оборотничество. Встретил путник девушку, а она грянулась оземь и обернулась чудищем. Такова парадоксальная эстетика эпохи. То же самое сочетание гения и злодейства, вещей несовместных, – во всей русской революции, в Гражданской войне. Николай Бердяев справедливо заметил, что русская революция вдохновлялась идеями библейского мессианства и преображения мира на основе всеобщей любви – и ввергла одну шестую часть человечества в дьяволову бездну взаимного истребления. При этом сохранила поэтическую привлекательность. И спустя полвека Булат Окуджава, сын боевого выученика революции, уничтоженного ею, вдохновенно пел: «Я всё равно паду на ней, на той единственной Гражданской…» Искренность этих слов вне всяких сомнений.
Наступил год восемнадцатый, для Маруси Никифоровой и ей подобных – год звёздный. Для всех остальных – год великий и страшный. Маруся во главе анархистского войска примерно в полторы тысячи штыков и сабель. Никакой власти вокруг нет. Империя распалась, в Петрограде жалкие большевики пытаются удержаться на поверхности бушующего солдатско-матросского моря. Ещё ничтожнее, ещё безвластнее – национал-соглашательская украинская Центральная рада. Преображение старого мира в Великую Коммунию идёт стихийно под лозунгом «Грабь награбленное!». Первые славные деяния «Вольно-боевого отряда» товарища Никифоровой – захват Александровска (ныне Запорожье) и Елизаветграда (Кировоград) и утверждение там анархо-коммунистического строя.
III
«Ответь, Александровск, и Харьков, ответь!»
Анархисты были уверены (их учили тому хорошие учителя – Бакунин, Ткачёв, Кропоткин, Горький): в преступлении виновен не преступник, а общественный строй. Грабёж, сопровождаемый убийством, – не преступление, а форма стихийного социального протеста. В свои ряды охотно принимали уголовников: вступив на путь сознательной борьбы, любой «отморозок» становился в их глазах героическим бойцом анархо-коммунии. Мы не располагаем достоверными описаниями именно Марусиного отряда, деятельность его, естественно, обросла легендами. Но подобные ему анархистские формирования шатались по Украине десятками; о некоторых из них сохранились колоритные свидетельства. Анархист Чуднов, сам краткое время бывший под началом Маруси, оставил воспоминания, по которым мы можем составить представление о такого рода «армиях».
Например, Екатеринославский погром.
Несколько эшелонов анархистов, направлявшихся на войну с германцами и Радой, в марте 1918 года задержаны на станции Екатеринослав. Бойцы разбредаются по городу. Двое из них (естественно, при оружии) заходят в продовольственную лавку и принимаются «реквизировать» колбасу, сало, крупу и хлеб. Хозяин кидается за милицией. Милицейские (то есть местные жители, мобилизованные Советами на охрану общественного порядка) прибегают, пытаются арестовать грабителей. Те вырываются из милицейских рук, драпают на станцию с воплями «Наших бьют!». Прохлаждавшиеся в вагонах товарищи хватают винтовки, громоздятся на грузовики и несутся в город, колыхаясь на ухабах, оря «Бей буржуев!» и стреляя на ходу в случайных прохожих. Бодро разоружают оторопелую милицию и отряды самообороны; председателю исполкома дают пару раз по шее; громят угрозыск, выкидывают и жгут папки с делами. Штурмом берут никем уже не охраняемую тюрьму, освобождают всех заключённых. Теперь можно заняться «реквизицией» по-настоящему: идут громить все магазины подряд. Хотели было достойно закончить удачно начатое дело – расстрелять всех буржуев в городе, но не успели: перепились. Два дня Екатеринослав был в полной власти анархистов и уголовников. Заметим: в городе существовала не какая-нибудь буржуйская, а самая что ни на есть советская власть. А с запада наступали немцы. Неудивительно, что при появлении последних похмельные «черноармейцы» немедленно бежали, а перепуганные екатеринославские обыватели встретили германских оккупантов как освободителей.
Далее по Чуднову.
Чернознамёнцы отступают.
У станции Висунь заняли оборону: залегли за железнодорожной насыпью. Скучно. Конный «партизан» выезжает в поле, начинает палить во все стороны, радуясь хорошей погоде. Шальным выстрелом наповал убивает некоего Ваську из своего же отряда. На шум прибегает командир, ругается:
– Ах ты, мать-перемать, сукин сын! Как его хоронить-то будем? Земля, того, мёрзлая. Чёрт бы вас побрал с потрохами – людям работу задали!
Боевой путь данного конкретного вольно-революционного войска завершился, если верить мемуаристу, следующим образом. При отступлении арьергард анархистов должен был взорвать станцию Кривой Рог. Однако на путях бойцы «подрывной группы» обнаружили цистерну спирта, тут же напились и тёпленькими попали в плен к немцам. Те, не мудрствуя лукаво, расстреляли пойманных «бандитен», среди коих находился и командир арьергарда.
Возможно, Чуднов, переменив чёрное знамя на красное, сместил акценты в невыгодном для анархистов смысле. И эта цистерна спирта – не первый раз появляется она в рассказах о революционных «братках». Но описаниями «экспроприаций» и «реквизиций», драк с местными органами советской власти, расстрелов офицеров и буржуев и «подвигов» в борьбе с немцами, подобных вышеизображённому, полны исторические повествования о действиях чёрных и красных «армий» на Украине в начале 1918 года. Тем же самым занимались бойцы Железнякова («он шёл на Одессу, а вышел к Херсону…»), Сиверса, Дыбенко, Махно, Щорса, Муравьёва, Котовского… На перегонах между станциями в теплушках орали «Яблочко»:
Эх, яблочко, куды котисся?
Эх, мамочка, мне замуж хочется!
Да не за штатского, не за военного,
А за Распутина благословенного! —
с присочинённым эпилогом:
Матросы защищали
Геройски революцию
И аппетитно брали
С буржуев контрибуцию.
Об этом написал Михаил Светлов свою знаменитую «Гренаду»:
Но «Яблочко»-песню
играл эскадрон
смычками страданий
на скрипках времён…
«Отряд не заметил потери бойца» – это тоже правда. Жизнь человеческая под чёрным знаменем стоила не дороже свинцовой пули. Порой пуля стоила дороже: боеприпас всё-таки.
А жизнь Бог даёт.
А Бога нет.
Вместо Него – огненный вихрь, геенна.
Жизнь – она зачем? Есть только смерть. Только она ценится.
«Сме-е-е-рть!.. Сма-е-е-рть!.. Сма-е-е-рть!…»
Но все эти мужские игры как бы не доиграны, как бы не впечатляют. Женщина, молодая хрупкая женщина с карими глазами, впереди пляшущего легиона! Вот что нужно для полноты, для художественного совершенства картины.
И перед колыхающимися рядами «Вольно-боевого отряда» на белом коне появляется Маруся. Мария. Мариам. В кавалерийских сапогах, в бешмете с газырями, в косматой папахе, лихо сдвинутой набекрень. И вот она же, развалясь в реквизированном у буржуев ландо, мчится по улицам Е…града или А…ска. При ней закопчённые матросы с пулемётом. В её маленькой белой ручке – наган, и он ещё горяч после расстрела…
