В каком-то из эпизодов этого балета сошлись партии Якова Слащова и Нины Нечволодовой.
Как это случилось – мы не знаем и фантазировать не решаемся. Можно принять версию Аверьянова о спасении раненого. Красивая версия.
С этого момента Нина всегда рядом со своим боевым другом – и в тылу, и на поле боя. В мае 1919 года Деникин произвёл Слащова в генерал-майоры. Теперь Нечволодова – ординарец Никита при своём генерале Яше.
Из рассказов Аверьянова:
«…Во главе со Слащовым, сопровождаемым “ординарцем Никитой”, повёл наступление полка на высоту “71” и на этот раз без особенно больших потерь сбил с неё ошеломлённого и поражённого всем происходящим противника».
«…Имея во главе Слащова с “ординарцем Никитой”, юнкера прошли по мосту и бросились в атаку на противника, который оставил свои пулемёты на мосту, не пытаясь даже стрелять из них»
[234].
В это время складывается образ Слащова – генерала Хлудова, – запечатлённый Булгаковым в «Беге». Непременный атрибут его – эшелон с генеральским салон-вагоном, мечущийся по железным дорогам Донбасса и Таврии, врывающийся на станции. Вот генерал выходит из вагона, «лицом бел, как кость, волосы у него чёрные, причёсаны на вечный неразрушимый офицерский пробор». Он «кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые». «Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы». «Он возбуждает страх» (Булгаков). Он идёт отдавать страшные приказы негромким надломленным голосом. Он уедет, а вокруг станции на телеграфных столбах останутся качаться повешенные с табличками на груди: «Грабитель»; «Саботаж»; «Изменник»…
Не ставим знака равенства между Хлудовым и Слащовым. Но что-то очень важное слащовское определено Булгаковым точно. Он болен: болен войной, убийством, смертью. Жить в этой сумасшедше-деятельной болезни можно только с применением особенных приёмов.
Пока хозяина нет, войдём тихонько в салон-вагон. Интересная картина.
Во всю стену – карта театра военных действий. На ней что-то начёркано цветными карандашами, там и сям какие-то пятна: то ли условные обозначения, то ли просто грязь. Пол страшно замусорен: песок, комки глины, ореховая скорлупа, обрывки бумаг, растоптанные огрызки яблок. Большой стол. Он заставлен бутылками, початыми и почти пустыми, разнокалиберной металлической посудой, залит чем-то. В углу грудой свалены ленты телеграмм, тут же разбросаны карандаши и измерительные инструменты. У окна на тумбе стоит – и это совсем уж дивно – большая клетка, в которой на жёрдочке охорашивается хохлатый попугай. Возле – ещё одна клетка, пустая, с открытой дверцей. Ах да, мы забыли сказать: у генерала, когда он выходил на перрон, на плече сидела птица: молчаливый чёрный ворон. Пол около тумбы засыпан подсолнуховой шелухой. Подальше, у небольшого столика, примостился, согнувшись, телеграфист с офицерскими погонами. Он занят чем-то своим и не обращает на нас внимания. Рядом – мягкий диван с потёртой обивкой. На его подлокотнике – маленькая серебряная коробочка, крышка коей приоткрыта. Под крышкой что-то белое. Мы бы могли отправить содержимое коробочки на химический анализ, но и без того по многочисленным рассказам знаем, что это – кокаин. Рядом на диване дремлет офицер в белой черкеске. Совсем юноша. Да нет же, приглядитесь: это молодая женщина. Нина. Вот она перед нами.
Но некогда долго разглядывать её лицо. Шум и крики на перроне. Свисток паровоза. Слышно: генерал с вороном на плече возвращается в свой вагон. Нам надо быстро исчезнуть. И мы исчезаем, сохранив в памяти общие черты юного лица. Как на той фотографии. Удлинённый овал, короткая стрижка с пробором, высокий лоб, глубоко посаженные глаза, небольшой прямой нос, узкие губы, округлый подбородок. Всё.
Пройдёт время (год, или чуть больше, или чуть меньше), и они, Нина и её генерал (а с ними ещё одна персона: новорождённая дочь), сменят салон-вагон на каюту парохода, отбывающего в Стамбул. Катастрофа белой армии Врангеля выбросит их в ноябре 1920 года куда-то на окраину Галаты. Жестокая вражда с Врангелем не даст им права жить в русском лагере в Галлиполи, но слащовские ветераны соберут денег и купят своему генералу домик с крохотным садиком. Там несостоявшийся Митридат будет разводить индеек.
А ещё через год по всей русской эмиграции пойдёт гулять сногсшибательная новость: генерал Слащов-Крымский вернулся в Россию, согласился служить большевикам.
Да, он вернётся. Вместе с годовалой дочерью, вместе с бывшим «ординарцем Никитой», а теперь просто женой Ниной. (Где и когда они венчались? И венчались ли? Достоверно неизвестно, как и многое другое в этой истории.) Семь лет он будет преподавать в Высшей школе комсостава «Выстрел», бесконечно и безуспешно упрашивать красноармейское начальство вернуть его на строевую службу. Странная какая-то жизнь: среди тех, с кем беспощадно воевал. Жена его будет общаться с жёнами красных командиров. На него и на неё будут смотреть как на выходцев с того света или как на хищных зверей в клетке, чуть ли не показывать пальцами. Конечно, будет неусыпный надзор и желание вырваться на свободу. Конечно, выпивка и – когда повезёт достать – кокаин.
Из показаний помощника начальника курсов «Выстрел», бывшего полковника С. Д. Харламова на допросах в ОГПУ:
«И сам Слащёв, и его жена очень много пили. Кроме того, он был морфинист или кокаинист. Пил он и в компании, пил и без компании. Каждый, кто хотел выпить, знал, что надо идти к Слащёву, там ему дадут выпить. <…> Жена Слащёва принимала участие в драмкружке “Выстрела”. Кружок ставил постановки. Участниками были и слушатели, и постоянный состав. Иногда после постановки часть этого драмкружка со слушателями-участниками отправлялась на квартиру Слащёва и там пьянствовала»
[235].
13 января 1929 года в газете «Правда» промелькнёт коротенькое сообщение, из коего читатели узнают, что 11 января на своей квартире в Москве застрелен бывший белогвардеец, а в последнее время военный преподаватель Слащов. Имя убийцы вскоре будет названо, как и мотив преступления. Некто Лазарь Коленберг отомстил за брата, казнённого в Крыму по приказу Слащова. Суд признает убийцу невменяемым.
А Нина Нечволодова, тридцати лет, из бывших дворян, русская, беспартийная, – исчезнет. О том, что сталось с ней и с её дочерью, нет ровно никаких сведений, и даже нет легенд. Пропали, растворились в промышленном гуле и дыму первой сталинской пятилетки.
VIII
Стихотворный постскриптум
ПОДПИСЬ К ФОТОГРАФИИ
Фотокамера – щёлк!
И стоит – не убитый,
стройный Яша Слащов
с ординарцем Никитой.
Шашки спелая сталь
вымпелом перед строем.
Только что-то устал.
Впрочем, смотрит героем.
По-гвардейски легко
выгнут стан офицерский.
Солнце метит в лицо —
как наводчик в прицел свой.
Ординарец – юнец.
Чистый лист без помарки.
Промелькнула – и нет —
тень на фотобумаге.
И осталась – в расход! —
в белых ризах на белом.
То ли смертной тоской,
то ли гимном победным.
Так соединены,
так светлы эти двое,
будто нет ни войны,
ни шрапнельного воя,
ни злодеев, ни жертв
(список их одинаков),
ни расстрельных траншей,
ни тифозных бараков.
Будто в небо, в экран
входят Яша и Нина.
Да пехотный наган,
да щепоть кокаина…
Круг девятый
Александр Введенский, Владимир Лозина-Лозинский
Свет во тьме
Побег мой произвёл в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге
Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал…
А. С. Пушкин
I
Странные похороны
Старый знакомый Александры Коллонтай, безымянный инок, с которым мы встретились в Круге седьмом и которого предположительно назвали Серафимом, незадолго до своего ареста и исчезновения в утробе ВЧКОГПУ-НКВД написал записку следующего содержания. Вот она перед нами, эта бумажка: три серых линованных листка, вырванных из конторской книги, блёклые карандашные строки, местами совсем затёршиеся, ровный, мелкий, округлый почерк.
