«Давно, ещё в начале революции, кажется, в [неразборчиво] месяце семнадцатого года, я спал в своей келье, и в тонцем сне было мне странное явленье. Я его тогда позабыл, а теперь отчего-то оно восстало в моей памяти. Не знаю, может, это сонное мечтание, а может, и видение от Господа. Потому решил записать. Большая часть братии нашей уже арестована, и судьбу их Бог весть; скоро, должно быть, арестуют и меня; так хоть эта запись останется. Надо поспешать, ибо последние времена. Может, кто-то прочитает, может, кому-то будет чтение сие во спасение.
Вот, я спал в своей келье, и перед утренней молитвой в тонцем сне мне увиделась комната – не то кабинет учёного, не то монашеская келья. Помещение сие было бедно обставлено и освещалось керосиновой лампой с зелёным стеклянным абажуром, стоявшей на столе, да лампадкой перед иконами. За столом сидел человек, которого я сначала увидел со спины: он склонился над огромной книгой, а рядом с книгой лежали листы бумаги, и он в них что-то писал. Потом я был как бы поставлен перед ним и увидел его лицо. Поразительное лицо! – или лик? Вытянутый овал, тонкий горбатый нос, резко очерченные губы (нижняя чуть отвислая), крупные яблоки глаз, прикрытые веками с длинными чёрными ресницами, высокий лоб, тёмные волосы, маленькая бородка… Глубокие тени от лампы делали это лицо удивительно контрастным, выпуклым и в то же время плоским, как на иконах. Таким пишут иконописцы апостола Павла – только вот бородою побольше. Он тихо поднял взор – и я испытал восхищение и страх, увидя огонь, горящий в его тёмных глазах. На мгновение мне даже представилось, что я вижу самого апостола Павла. Но он повернулся чуть боком, в сторону лампадки, и я понял, на кого он похож: на молодого иерея Александра Введенского, секретаря Всероссийского союза демократического духовенства и мирян, которого я несколько раз видел на разных собраниях и однажды на богослужении в лаврском соборе.
Он встал и подошёл к иконам. И я увидел как будто свет вокруг его головы, и свет этот сливался с тихим светом, исходящим от икон… И я увидел Ангела Божия, приближающегося к этому человеку; в руках у Ангела были одежды белые, как снег, и раскрытая книга, написанная золотыми буквами. И тут же увидел я: некто в диковинном наряде – будто в пиджачном костюме, сшитом из дыма с пламенем, и в островерхой шапке со звездой во лбу – приближается к человеку с противоположной стороны. У этого второго не было лица, но он был похож на [неразборчиво]; чёрные руки выказывались из обугленных рукавов. И я понял, что это сам диавол. Сатана держал в руках митру, сияющую драгоценностями, и револьвер системы наган. И я как будто бы услышал голос – сорванный на митингах, прокуренный комиссарский голос:
– Я дам тебе власть над Церковью Божией, и всю силу Слова Божия, и эту митру, чтобы увенчать главу твою, и это оружие, чтобы поразить врагов твоих. Притом не думай, что мне от тебя нужно – как от того чудака в пустыне, – чтобы ты пал и поклонился мне. Просто будь самим собой, освободись, выпрямись во весь свой настоящий рост. Делай то, что ты считаешь правильным, поступай по воле твоей, открой миру силу веры твоей. Поверь, что в тебе правда. Сбрей бороду, трижды женись, сделайся первосвященником: ты выше предрассудков – освободи от них всех робких мира сего. Прыгни и полети с крыши храма Христа Спасителя…
Слова эти я передаю очень приблизительно, по своему разумению, потому что звук их становился всё более невразумителен, а после упоминания имени Спасителя и вовсе превратился в неразборчивый рокот, в котором стали слышаться голоса толп, крики, стоны, звуки выстрелов и вдруг какая-то фортепьянная музыка…
И исчезли и Ангел, и диавол. И лицо человека того стало меняться, сделалось старым, обрюзглым, пасторски выбритым и похотливым, с неприлично оттопыренной нижней губой. И одежды на нём изменились, стали похожи на архиерейские ризы, только сшитые не из золотых и шёлковых нитей, а из шевелящихся червей. На голове горящая митра. И вся комната изменилась, засверкала фальшивым золотом. Он взял в руки икону (я разглядел: “Пятидесятница – Сошествие Святого Духа на апостолов”) и с размаху ударил её о колено. Икона раскололась пополам. И человек стал хохотать долгим хохотом, хохот превращался в выкрики, напоминающие возгласы священника, только слов понять невозможно… Потом в истерические рыдания… Потом всё слилось в сером свете керосиновой лампы [далее нечитаемо]».
В воскресенье, 28 июля 1946 года, в московском храме Пимена Великого в Нововоротниковском переулке было людно, тревожно и шумно. Просторный храм стал наполняться с утра. Обветшавшие, облупленные стены давно не видели такой пёстрой толчеи: за последние полтора года количество прихожан заметно сократилось, а с тех пор как заболел «первоиерарх», службы, даже праздничные, проходили в гулкой пустоте. Но сегодня граждане весьма разного облика стали собираться задолго до начала литургии. Именно «граждане» – нельзя сказать «верующие» или «православные». По лицам было видно, что многие пришли из любопытства; по манере поведения далеко не все походили на сынов и дщерей Церкви.
Магнит, притягивающий всеобщее внимание, находился посередине храма: гроб на возвышении. В гробу лежал некто в архиерейском облачении. Саккос, омофор, панагии и митра странно контрастировали с лицом покойного. Это было бритое лицо то ли актёра, то ли профессора, красивое в смертном оцепенении, благородное, необычное, навсегда врезающееся в память – но никак не архиерейское. Горбатый нос, высокий лоб, крупные яблоки глаз, укрытые тяжёлыми веками. Чётко очерченный рот с улыбчиво и капризно оттопыренной нижней губой. Узкий, семитский абрис. Глубокие тени. Странное сочетание силы и безволия. Не то апостол Павел, не то Иван Грозный… Не то прелат-педофил из какого-то антирелигиозного кинофильма.
Начало литургии задерживалось. Чего-то или кого-то ждали. Народ переминался с ноги на ногу. Перешёптывались – тем громче, чем дальше от гроба; у дверей уже почти в полный голос. Попытаемся разобрать, что говорят.
– Что, Введенского отпевать здесь будут? (Гладколицый гражданин в костюме, с университетским значком на лацкане.)
– Да, по архиерейскому чину. Митрополит он у них считается или кто там… (Небритый дяденька, от которого слегка тянет перегаром.)
– Ах, отец Александр, какой красавец был-то! Какой высокий, видный! (Немолодая дама в шляпке и в летнем пальто с высокими плечиками.)
– Не отец, матушка, а владыка! А какие проповеди говорил – ведь плакали, сил нет, плакали… (Женщина попроще, в платочке.)
Среди разнообразных лиц в толпе мы выбираем одно: красивый молодой человек лет двадцати пяти с зачёсанными назад волнистыми волосами. Так жаден его взор, так беспокойно-внимательно он оглядывает пространство храма, что мы вправе ждать от него проникновенного слова.
Из воспоминаний актёра Анатолия Борисовича Свенцицкого:
«Храм Св. Пимена Великого был переполнен, но странные были похороны. Я пришёл в храм к 10 утра. Заупокойная литургия ещё не началась. Пожилые женщины в народе высказывались об Александре Ивановиче крайне резко: “Да какой же он митрополит! Смотрите – три жены у гроба, все тут…” Народ почти не осенял себя крестным знамением. Служба всё не начиналась, кого-то ждали. Очевидно, архиерея, подумал я. Но кто же будет отпевать Введенского? Распорядители попросили народ расступиться и в храм вошла и медленно пошла ко гробу… Александра Михайловна Коллонтай. Я её хорошо знал в лицо, не раз встречал в Доме актёра. Шла легендарная Коллонтай, бывший посланник, организатор небезызвестного общества “Долой стыд”, коммунистка, правда, уже давно в немилости и не у дел, но репрессиям не подвергавшаяся. Всё ещё эта бывшая дворянка, генеральская дочь, была импозантна: чёрное платье, орден Ленина на всё ещё пышной груди, в руках огромный букет красных и белых роз. Стала А. М. Коллонтай у гроба рядом с жёнами А. И. Введенского»
[236].
