Два других свидетеля, наши знакомые Левитин и Свенцицкий, впервые увидели Введенского несколькими годами позже, уже в роли вождя совершившегося раскола. Характерные детали: священническая борода сбрита; на голове женатого (и даже вторым браком) мистагога – архиерейский клобук. Время и место: Москва, середина 1920-х.
Анатолий Левитин:
«…В кадильном дыму, под белым клобуком, – актёрски бритое лицо, с огромным, чисто еврейским носом с горбинкой (доставшимся ему от деда – псаломщика из крещёных кантонистов), отвислая нижняя губа»
[260].
Анатолий Свенцицкий:
«Стройный, высокого роста, бритый, с необычайно крупным горбатым носом Александр Иванович Введенский очень походил внешностью на кавказского еврея»
[261].
Нетипичная внешность дополняется необыкновенной динамикой, силой действия, разрывающей изнутри его существо.
Анатолий Левитин:
«…Он был как шампанское. Как только что откупоренная бутылка шампанского. Весь в движении, в речах, – и в горячих молитвах, а порой и в горьком рыдании, когда он открыто, всенародно каялся в своих грехах. И в то же время остроумный, быстрый, смешливый, весёлый. Ни у кого я не встречал столько живости, ума, энергии»
[262].
Энергия выплёскивается в слове. Любимый способ действия – речь: диспут и проповедь. Диспуты Введенского с безбожниками, с коммунистами, с Луначарским собирают тысячи слушателей в битком набитых залах. На его проповеди стекаются толпы – их не вмещает храм. Всё это яркое, необыкновенное, убедительное, искреннее… Савонарола, Аввакум, апостол Павел! Но странно – чего-то не хватает или, наоборот, что-то лишнее в его апостольской манере. Чего-то не хватает. Чего? Чего?
Анатолий Левитин:
«…Перед выходом на полиелей – проповедь. Впечатление ошеломляющее: человек в митре, в полном архиерейском облачении, говорит жестикулируя, размахивая руками, так что иногда кажется, что у него три руки. И всё время слышатся совершенно необычные с церковной кафедры слова: Паскаль, Бергсон, на столбцах “Фигаро”. Хотя я и был развит не по летам, но не понял в его проповеди ни одного слова»
[263].
Анатолий Свенцицкий:
«Что-то было фальшивое в его жестах, в непрестанной и сильной жестикуляции: очень он любил потрясать обеими руками вверх. Была излишняя театральность, даже ходульность и в пафосе, и в интонациях голоса. <…> …Потрясая руками, говорил образно, но очень крикливо»
[264].
«Не понял ни одного слова…»
«Что-то было фальшивое…»
Всё готово к полёту.
VIII
Хлеб и камень
Голод 1921–1922 годов. Достойное продолжение Гражданской войны.
Мы не будем описывать этот голод и рассуждать о его причинах – всё это многократно сделано до нас. Выловим только несколько фактов из моря им подобных.
Из сводок ВЧК. Январь – март 1922 года.
Татарская республика: «На 1 января голодающих насчитывается 1 929 556 человек. Процент смертности увеличивается. В пяти кантонах за неделю умерли от голода 6535 человек, заболели 34 405 человек». «Голод усиливается. Смертность на почве голода увеличивается. В некоторых деревнях вымерло 50 процентов населения. Скот беспощадно уничтожается. Эпидемия принимает угрожающие размеры. Учащаются случаи людоедства».
Чувашская область: «Голод усиливается. Настроение населения растерянное, наблюдаются случаи самоубийства целых семейств посредством угара…» «Учащаются случаи голодной смерти. В некоторых селениях Цивильского и Ибресинского у[ездов] трупы умерших от голода по целым неделям валяются неубранными, так как некому их хоронить».
Саратовская губерния: «Количество голодающих в губернии достигает 3 миллионов 500 тысяч человек. В Вольском уезде голодают 95 процентов населения, в Дергачёвском – 95, в Покровском – 85 процентов. Во многих местах население питается трупами»
[265].
Марийская республика: «В селе Шор-Уньжа из 162 лошадей осталось только 30. Съедены все собаки, кошки, собирают падаль и с аппетитом съедают. Целыми толпами крестьяне приводят детей в волостной исполком и оставляют там, говоря: “Кормите!”. Члены РКП(б) часто встречают угрозы от населения, что если оно не будет удовлетворено продовольствием, то их будут убивать и съедать. Были случаи разрывания и съедания мёртвых»
[266].
Самарская губерния: «…Зарегистрированы 3173 случая голодной смерти. Сыпным тифом заболели 432 человека, умерли 176 человек. В Пугачёвском и Балашовском у[ездах] наблюдаются случаи употребления в пищу мертвецов». «Голод дошёл до ужасных размеров: крестьянство съело все суррогаты, кошек, собак, в данное время употребляют в пищу трупы мертвецов, вырывая их из могил. В Пугачёвском и Бузулукском у[ездах] обнаружены неоднократные случаи людоедства. Людоедство по словам членов волисполкома среди Любимовки принимает массовые формы»
[267].
Из газет: «В селе Любимовке один из граждан вырыл из могилы мертвеца-девочку лет 14, перерубил труп на несколько частей, сложил части тела в чугуны… Когда это “преступление” обнаружилось, то оказалось, что голова девочки “разрублена надвое и опалена”. Сварить же труп людоеду, очевидно, не удалось»
[268].
Достаточно.
«И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя “смерть”; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвёртою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными»
[269].
Вот этот вот голод и мор был использован советской властью для нанесения в несколько ходов удара по Церкви. Ход первый: изъятие церковных ценностей для оказания помощи голодающим.
Мы опять же не будем обсуждать вопросы: нужны ли были церковные ценности для оказания этой помощи, и в какой мере они действительно были использованы для этого, а в какой просто захвачены властью, и нужно ли было отдать всё без оговорок или же священные предметы надлежало сохранить от святотатственного использования… Всё это не имеет значения. Вопрос о церковных ценностях был только поводом – удачным, выигрышным поводом для начала разгрома.
