— И о чем вы спорили, можно поинтересоваться?
— Ну… О женщинах. Что-то вроде того, может ли современная женщина заинтересоваться мужчиной, у которого совсем нет денег…
— В смысле — может ли нищий мужик охомутать богатую бабу?
— Да. Только не охомутать, а отвести под венец, — нехотя пояснил он. — И не обязательно богатую. Просто женщину.
— Ну и как? — в ее голосе чувствовалась насмешка.
— Что- как?
— Как дела у твоего друга?
— Понятия не имею. Мы давно не созванивались.
— А у тебя? — она явно злилась, и Олег ее понимал.
— A y меня плохо. После того, как ты все узнала, ты, конечно, не захочешь остаться со мной.
— Откуда же тебе известно, чего я захочу, а чего нет?
— Ну… Я по себе сужу. Будь я на твоем месте…
— Ты не можешь быть на моем месте.
— Почему?
— Потому что ты не умрешь в сорок лет!
В тот день Светлана впервые не поехала к себе в офис. Вызвала Дашу, чтобы та занималась Леськой, отдала распоряжения Наталье и закрылась с ним в своей комнате. Весь день Светлана и Олег провели вместе, не расставаясь ни на минуту, сменяя разговоры объятиями, а объятия разговорами. Она говорила без умолку, выплескивая на него все, что накопилось в душе за долгие годы. В тот день Олег узнал все: и о ее болезни, и о ее семье, и о том, как она жила, пока не встретила его в Барселоне.
— …так что, получается, мы с Леськой загадали одно и то же желание… А потом мне в аэропорту попалась на глаза та девушка…
— Какая девушка?
— С пакетом. На нем были нарисованы гуси святой Евлалии.
— А, припоминаю. Я тоже ее видел. Миниатюрная такая, как статуэточка.
— Да-да, та самая! И я решила, что это знак свыше. И тут появился ты…
Он на всю жизнь запомнил этот день. И эту ночь, первую ночь июля. Они лежали на большой кровати лицом друг к другу и говорили почему-то шепотом, хотя их некому было слышать. Полная темнота в ту ночь так и не наступила. Были лишь долгие мягкие сумерки, крики ночной птицы и головокружительный запах жасмина, расцветшего прямо под окном. Все вместе рождало ощущение волшебства. И Света казалась как никогда родной и близкой.
— Ты хоть немножко счастлива? — спросил он.
Светлана молчала. Он жадно разглядывал ее в полутьме. Она лежит на боку и смотрит на него спокойно, даже радостно. Но грустно. Странное сочетание. Лицо такое красивое, волосы рассыпаны по подушке, рука под щекой, ноги согнуты в коленях. Как будто маленькая девочка. Растерянная и беззащитная.
— Ты как будто никогда не разрешала себе стать счастливой, — ответил он за нее.
Она все молчала и как будто что-то решала. И решила. Зашептала неуверенно, смущенно:
— Знаешь, то, что я тебе сейчас расскажу, это так странно… И страшно. Ты, наверное, сочтешь это бредом сумасшедшей…
— Нет, не сочту. У многих из нас спрятано в душе что-то такое, что трудно понять другим…
— О моей семье.
— Тогда тем более. В каждой семье свои скелеты в шкафу, свои легенды и предания.
Она покачала головой.
— Эта история — правда. Легенды тут ни при чем. Понимаешь, мой дедушка был писателем. Вернее, хотел им стать… Мне все рассказала бабуля перед смертью. До того мы ни разу об этом не говорили. С тех пор я догадываюсь, почему моей семье так не везет. Дедуля, он…
…Павел Арсеньевич Терехов с юных лет мечтал стать писателем. Откуда взялась эта блажь, сказать было трудно. Во всяком случае, ни мама-ткачиха, ни папа-водопроводчик этого не понимали. Оба прочли в своей жизни по одной книжке — школьному букварю. Журналами и газетами никогда не интересовались, разве что выписывали «Правду» и «Труд», поскольку мама числилась передовиком производства, и политическая безграмотность могла стать минусом для ее трудовой репутации. Единственным человеком в семье, кто прочитывал прессу от корки до корки, был маленький Павлик. Во всех газетах писалось одно и то же — сколько смолотили зерна, как много построили заводов, как хорошо жить в Советском Союзе и как отвратительно загнивают другие страны. Заметки были безликие, статьи длинные и скучные, написанные сухим казенным языком, но другого источника информации в доме не было, а читать хотелось страстно.
— Молодец наш Павка. — Отец довольно трепал его по голове. — Вишь, как увлекся «Известиями». Битый час над газетой сидит. Вот оно, мать, молодое поколение — настоящие коммунисты. Не догонишь. Я-то в его возрасте по чужим садам лазил да собак гонял, а он сидит, понимаешь, просвещается!
Но коммунизм был тут ни при чем. Кто-то из великих, кажется Сомерсет Моэм, сказал, что потребность в чтении — это такая же особенность характера, как, например, громкий голос или любовь к яблокам. Умение читать — не складывать буквы в слова, а возможность без напряжения и усталости предаваться этому занятию сколь угодно долго и, главное, с удовольствием — талант, данный не многим. Человек, в котором сильна эта потребность, готов поглощать одну книгу за другой. А если под рукой не оказывается ничего, что можно было бы прочесть, он впадает в отчаяние и изучает объявления в газетах, афиши на улице, инструкции к товарам, аннотации к лекарствам или тома словарей и энциклопедий. Лишь бы читать. Никто не знает, откуда берется эта страсть.
Павлику Терехову в буквах и словах, набранных мелким черным шрифтом, виделась какая-то магия. Он смутно подозревал, что варианты их сочетания бесконечны, что с помощью этих простых значков много чего можно сказать, помимо скучных историй о комбайнах, колхозах и качестве удоя. Это было странно, почти необъяснимо — маленький мальчик, едва научившись читать, часами листает взрослые газеты, почти ничего не понимая, но видя в них что-то свое, сокровенное, такое, что никому, кроме него, не разглядеть.
В школьной библиотеке для младшеклассников отводился целый стеллаж. Туда пускали по одному и разрешали выбрать себе книжку по душе, но желающих было мало. У кого-то из ребят и дома было полно детской литературы, кто-то еще недостаточно хорошо читал. Немало было и таких, кого это занятие просто не привлекало.
Паша ходил в библиотеку каждую неделю. Он прочел «Золотой ключик» и «Приключения Гулливера», сказки братьев Гримм и всего Чуковского. Удовольствие было непостижимым, но казалось таким кратким! Книжки заканчивались, едва успев начаться. И оставались газеты, его ежедневное спасение. По чтению у него была твердая пятерка, по остальным предметам, включая русский, слабые тройки. Он не был ни глупым, ни медлительным, просто все, что не касалось литературы, было ему неинтересно. Отец хватался за ремень, мать чуть не плакала, но ему было все равно.
В седьмом классе Павлик понял, что хочет быть писателем. Как Горький, Паустовский или Пушкин (именно в такой последовательности они для него располагались). Он понятия не имел, как работали эти авторы, но себя видел в отдельной комнате, за широченным дубовым столом, в глубоком кресле. Перед ним белоснежный лист бумаги и чернильница, за его спиной полки с книгами. Много-много полок, аж до самого потолка. А из-под его пера выходит, рождается что-то изумительно легкое, безумно трогательное и вечное, вроде «Онегина» «Мцыри» или «Песни о буревестнике».
