Голос ее, он понял, всегда нисходил к нему и никогда не вырывался наружу.
Ничего не ответив, он повернулся лицом к западу, чтобы избавить себя от жестокого веселья, плясавшего в ее взгляде. И решил, что еще больше ненавидит ее под лучами солнца.
– Отец, – продолжила она, – говорит, что видит в этом урок, что в вымирании нелюдей нужно видеть знак того, что может угаснуть и само человечество.
Он уставился вдаль, пользуясь недолгой передышкой. Он не мог смотреть на Анасуримборов без стыда, не мог уснуть, не представив себе их соединение. Только повернувшись к ним спиной, он мог обратиться к тем думам, что позволяли ему дышать. Ведь он нариндар, орудие жуткой Матери Рождения. Ведь он тот нож, что уничтожит их демонического отца и предаст гибели его детей. Тот самый нож!
Он даже начал молиться Ей во время коротких страж перед сном.
Отпусти им, Матерь…
То, что он видел, было преступлением – в этом он не сомневался. Инцест считался смертным грехом у всех народов, у всех великих домов – даже у Анасуримборов, которым приходилось более всех прочих ублажать толпу. Они боялись: Сорвил понемногу осознал это. Они боялись, что их отец узнает об их преступлении по его лицу…
Однако, рассудил он, они боялись еще и того, что он может увидеть на их собственных лицах. Только этот страх, понимал Сорвил, до сих пор сохранял его в живых. Он не имел представления о том, что они могут или не могут скрыть, однако знал, что убийство – не мелочь даже для подобных им существ. Может быть, они слишком полагались на свою способность обманывать своего проклятого отца. Убийство человека – не шутка… такой поступок оставляет жуткий след в любой душе. Посему они решили согрешить в песке, прогнать его прочь, предоставить дебрям возможность совершить то, чего не решались сделать сами, позволить скитаниям смыть с их душ след, оставленный виной.
А пока они дразнили его, смеялись над ним и мучили. Устраивали игры – бесконечные игры! – только ради того, чтобы посрамить, чтобы вывести из себя! Вэах Дэмуа, а теперь на пороге сказочного Иштеребинта, последней из великих нелюдских Обителей.
Время их было на исходе.
– Мир этот прежде принадлежал нелюдям, – говорила она, – а теперь принадлежит людям… тебе, Сорвил. Он ощущал на себе ее бесстыдный взгляд. – Какую судьбу ты изберешь?
Дыхание ветра вдруг пошевелило траву.
– Это легко сказать, – проговорил Моэнгхус, со вздохом вставая. Нагнулся, выбирая сосновые иголки из гетр. Схватил Сорвила за плечи двумя готовыми к бою руками, тряхнул с полным издевки дружелюбием. – Кровавую, конечно.
Сорвил вырвался из его хватки, ударил в лицо – и промахнулся. Имперский принц шагнул вперед и нанес свой удар – достаточно сильный для того, чтобы ноги под ним сплелись, как брошенная веревка. Повалившись спиной на землю, Сорвил разбил локоть о гранитную глыбу. Боль молнией пронзила его руку, обездвижив ее.
– Что? – рыкнул Моэнгхус. – Почему ты упрямишься? Беги, мальчишка! Беги!
– Ты на-назвал меня проклятым! – вскричал Сорвил. – Меня?
– Я назвал тебя несчастным. Слабаком.
– Тогда скажи мне! Где горят кровосмесители? Какую часть ада ваш святой отец уготовил для вас обоих?!
Волчья улыбка, небрежное движение плеч.
– Ту, где твой отец воет, как беременная вдова…
Откуда приходит сила в слова? Как простое дыхание, звук могут остановить ритм сердец, превратить в камень кости?
– Поди! – крикнула Серва своему брату. – Юс вирил онпара ти…
Несмотря на предупреждение, прозвучавшее в ее голосе, Моэнгхус расхохотался. Бросив на Сорвила яростный взгляд, он плюнул, повернулся и направился вниз по склону. Сорвил следил за игрой света и теней на его удаляющейся спине, ощущая, что сердце превратилось в треснувший и остывший котелoк.
Он повернулся к свайальской ведьме, взиравшей на него с вниманием, способным посрамить обоих мужчин. Из презрения он позволил ей глазеть на себя. Солнце играло в ее волосах.
– Как? – спросила она наконец.
– Что как?
– Как ты можешь… все еще любить нас?
Сорвил потупился, подумал о Порспариане, своем мертвом рабе, растиравшем грязь и плевок Ятвер по его лицу. Вот что видит она, осознал он, плевок Богини, магию, хотя на самом деле это не магия, а чудо. Они поддевали, насмешничали, подстрекали и тем не менее видели только то, что увидел их жуткий отец: обожание, подобающее заудуньянскому королю-верующему. Ненависть пронизывала его сердце, сковывала самое его существо, однако эта ведьма видела только плотское желание.
– Но я презираю тебя, – ответил он, в упор посмотрев на нее.
Она не отводила свой взгляд еще несколько ударов сердца.
– Нет, Сорвил. Ты ошибаешься.
И словно услышав одно и то же неизреченное слово, оба они посмотрели на прогалину, на точки медленно скользившего над ней цветочного пуха.
Намерения, обещания, угрозы. Произнесенные шепотом, они придавали силу сердцу.
И пусть никто не слышит. Никто, кроме Богини.
Отпусти им, Матерь. Даруй их мне.
Стыд – великая сила. Еще пребывая в чреве, мы ежимся под яростным взглядом отца, стараемся избежать полного ужаса взгляда матери. Еще до первого вздоха, первого писка мы знаем насмешки, от которых будем бежать, знаем алхимию более тонкого осмеяния, и тот образ, в каком оно обитает в нас, в нашей плоти, в виде пузыриков отчаяния, превращающих в пену наше сердце, наши конечности. Боль можно удержать зубами, ярость – во лбу, в глазах, но позор занимает нас целиком, наполняя собой нашу съежившуюся кожу.
Ослабляя своим пробуждением.
Отчасти стоявшая перед Сорвилом дилемма крылась в промежутках между магическими прыжками, в том, как часто он обнаруживал, что наблюдает за Сервой, пока она дремала, чтобы восстановить силы. Во время сна она становилась другой, бормотала от страха, кряхтела от усталости, вскрикивала от темного ужаса. Эскелес так же нес в себе проклятие Снов, так же бесконечно страдал, когда спал. Однако, пробудившись, он никогда не выглядел столь же безмятежно, как Серва. Его ночные горести ни в коем случае не противоречили озаренной солнцем человечности. Сорвил не мог слышать всхлипывания и рыдания Сервы, без того чтобы не проглотить комок в горле.
Когда она спала, казалось, что он видит ее такой, какой она могла бы быть, если отбросить вуали, сотканные ее дарованиями и статусом. Видит, какой она станет, когда он будет силен, а она слаба.
После того как она проснулась, они совершили последний магический прыжок со склонов Дэмуа на холм, похожий на чудовищный каменный пень или столп, обрубленный у основания. Прогалины заплетал плющ. Ветви огромных дубов и вязов казались стропилами, поддерживавшими полумрак, корни их разделяли каменные блоки. Заросли мха чавкали под ногами. Корни слоновьими хоботами пересекали рытвины, заросшие кольцами сладкого мха. В воздухе стоял приторный запах гнили. Рассеянный свет наполняли прожилки теней, словно отражавшихся от неспокойных вод.
