Мир по курсу платформы то покачивался, то выравнивался вновь. Саубон поймал себя на том, что, подобно Пройасу днем ранее, столь же неотступно всматривается в фигуру своего господина и пророка, стремясь не столько увидеть его, сколько разгадать, словно образ его был неким шифром, за которым скрывались тайны менее заметные, но более ужасающие, нежели он сам. С некоторым усилием он оторвал от Келлхуса свой взгляд, заметив голую бледную тушу – то ли человечью, то ли шранчью, – покачивающуюся на черных волнах.
Что это еще за подростковый лунатизм?
Не стоит хвататься за ленточки, свисающие вдоль лестницы. Мужи держатся за то, что сильнее, – это просто их путь. Они цепляются за все неспешное и крупное, чтобы лучше противостоять сумасбродству всего мелкого и прыткого. Дух Пройаса был сокрушен по той же причине, по которой сам вид Орды оскорблял сердце: из-за потребности в чем-то большем, превосходящем ее безмерность и при этом не являющемся проявлением безумия.
Потребности в смысле, в некой сущности, настолько огромной, чтобы казаться самой пустотой, настолько неспешной, чтобы представляться мертвой.
В опоре.
Но абсолютно все было таким мелким и таким прытким, что лишь расстояния или заблуждения могли заставить помыслить иное. Чем была Орда, как не подтверждением этого, нагромождением непристойностей и мерзостей, продолжающим, тем не менее, желать и даже жаждать? Доказательством того, что и возможность просто жрать и срать может служить опорой.
В отличие от Пройаса, Саубон всегда ожидал от мира чего-то подобного. Противоестественным образом признания его господина и пророка не столько опровергли, сколько подтвердили его веру. То, что Келлхус тоже оказался мелким и прытким, не отменяло того факта, что он был намного сильнее. Сейчас он стоял спиной к суше, окутанный сияющим ореолом, опускался с небес прямиком в чудовищную, изглоданную тушу Антарега, – человек, который завоевал все Три Моря. Независимо от того, кем он там на самом деле был, он был больше, чем любой из смертных, топчущих эту зеленую твердь. Независимо от того, кем он там на самом деле был, он был Анасуримбором Келлхусом. Чем больше Саубон размышлял над этим, тем больше ему казалось, что он верил не столько в слова, сколько в силу и власть – в то, что отрицать попросту невозможно. Завоевания Анасуримбора Келлхуса были для него единственными значимыми откровениями, единственными истинами, которые смогут засвидетельствовать следующие поколения. Как он сказал Пройасу, кому же еще, как не ему, до́лжно вытесывать их будущее?
Десница Триамиса. Сердце Сейена. Разум Айенсиса. Келлхус затмевал собой все прочие души. Это же так просто.
Так отчего же внутри него вызревает ужас и приходит ощущение, что руки его стали слишком слабыми, чтобы сжаться в кулак?
Мир вдруг рухнул и покатился куда-то, прихватив украденный саубонов желудок.
И она была там, прежде пребывавшая ниже настила плота, а теперь взмывающая вверх вокруг недвижного лика Анасуримбора Келлхуса.
Крепость Даглиаш, еще один безжизненный уголок погибшей цивилизации.
Скалы Антарега, в которые бился прибой, скрылись под бревенчатым настилом плота. Свайали выстроились по периметру и хором запели. Странное ощущение – слышать вокруг себя женские голоса, словно исходящие неведомо откуда. Подобно черепице, свалившейся с крыши целым рядом, Лазоревки шагнули прочь с плота, ступив на отражения земной тверди. Их развевающиеся одеяния размотались, раскрылись, превратились в огромное полотно, лучезарно воссиявшее в лучах солнца.
Саубон вместе с остальными увлекся поразительным зрелищем, как земная красота ведьм превращалась в нечто редкостное и драгоценное. Вознесшиеся к небесам вершины Уроккаса вырывали из лап Пелены обширный кусок чистого неба, хотя разящие шранчьей вонью пласты пыли, растягиваясь и скручиваясь, как масляная пленка на поверхности воды, размывали все границы, скрывали все дали. Но пространства под этим клубящимся покровом возбужденно дрожали, словно песок на дне мчащейся колесницы. Шранки кишели повсюду шершавыми коврами, которые постоянно распадались и дробились, напоминая то раздвоенные уступы, то выдавливаемые кверху высоты, то обширные луга. Склоны гор пылали, словно покрытые битумом, но все же этих тварей можно было заметить и там – не поодиночке, так кучками пытающихся добраться до вершин. Сияние, подобное просверку рыболовной блесны, увенчало вдруг вершину, примыкавшую к Инголу. Бритвенно-белый росчерк, характерный для убийственных гностических заклинаний.
Вот… вот он – их оплот. Мир, наполненный ядовитыми иглами, ничтожный и порочный, как по своей сути, так и в протяженности.
Келлхус стоял спиной к чудовищному кишению, по-прежнему глядя в ту сторону, откуда они прибыли, его руки все еще были распростерты, словно приклеились к скрывавшим их из виду золотистым дискам. Он направлял плот и замедлял его, осторожно следуя за ширящимся клином ведьм. Истлевшие бастионы Даглиаша приближались. Саубон ясно видел защитников на стенах – шранков какой-то иной породы, теснившихся у бойниц, которые время превратило в подобие щербин на месте выбитых зубов. Укутанные золотыми змеевидными завитками Лазоревки, числом более восьми десятков, широко распахнув свои позолоченные лепестки, наступали на ветхие укрепления. Их голоса, высокие и женственные, пронзали удушающий грохот. Время от времени сверкали колдовские всполохи, исторгая линии, подобные раскаленным добела волосам. Моргая от ярких вспышек, Саубон видел, как стены и башни загораются, словно просмоленные факелы, разбрасывают вопящие и дергающиеся искры.
Погибая, даже шранки царапаются и хватаются за что-то.
Пытаясь дотянуться.
В эпоху, когда Мангаэкка, самая алчная из древних гностических школ, проникла в заброшенные чертоги Вири, Обитель представляла собой лишь древнюю могилу. Используя развалины как источник камня, колдуны воздвигли цитадель над легендарным Колодцем Вири, огромной шахтой, пронзавшей Обитель до самого дна. Ногараль – назвали они свою новую твердыню: «Высокий Круг».
Собратья по колдовскому ремеслу насмехались над ними, издевательски называя «грабителями могил», – оскорбление, не имеющее равных среди кондов, не говоря уж об умери, которым последние стремились во всем подражать. Несмотря на демонстративное возмущение, Мангаэкка втайне была довольна этим прозвищем, поскольку оно скрывало тот факт, что за их действиями стояли амбиции гораздо более темные и нечестивые.
В действительности Вири была не более чем блестящей обманкой, ложной могилой, скрывающей истинную, предлогом для ухода Мангаэкки из Сауглиша. Это положение объясняло бесконечный поток рабов, материалов и снабжения, отправляемый на север. Вопреки своей необъятности, Ногараль была лишь уловкой, способом под видом разграбления Вири обрести сокровища Инку-Холойнаса, самого Небесного Ковчега.
После того как Ногараль разрушили, притворяться далее не было смысла и заменившая Мангаэкку опухоль на теле мира – Нечестивый Консульт Шеонанры, Кетъингиры и Ауранга – явил себя тем, кого намеревался уничтожить. И Вири вновь исчезла в тени, интересная лишь немногим ученым, могила, знаменующая новую потерю невинности – на сей раз невинности людского племени – и возрождение предвечного ужаса, Мин-Уройкаса, или, как стали называть его Высокие норсираи, Голготтерата.
