Узревшие это адепты Трех Морей, не отрываясь от своего тяжкого труда, кричали и, хватаясь за животы, заходились гогочущим смехом, хоть усталость уже и давила им на плечи. Они вели себя словно дети, сжигающие лупами насекомых или, яростно хохоча, топчущие их ногами, эти старики, которые сперва выкашливали колдовские словеса, а затем, склонившись, разглядывали принесенное ими опустошение, будто кучка развратников, сгорбившихся над запретными картинками. Но нечто безумное и яростное все больше и больше проникало в их громыхающие песнопения – непристойное варварство, никак не сочетавшееся, казалось, с давно настигшим их изнеможением.
Наиболее утомившимся позволялось какое-то время отдохнуть в одной из ставок, смочить водой охрипшее горло и наложить целебный бальзам на ожоги. Отдыхая, колдуны рассматривали своих висящих над пустотой братьев – словно плюющиеся огнем пылинки, парили они над соседними вершинами. Тяжело дыша, адепты вдыхали оскверненный воздух и даже с закрытыми глазами видели на своих веках искры – следы ослепительных вспышек. Они слышали, даже сквозь оглушающий визг, слова знакомых Напевов – шипящий свист и грохот колдовства, столь же древнего, сколь и смертоносного. Изумленно тараща глаза, они, несмотря на все свои знания, поражались тому, что горы могут вдруг облачиться в одеяния из ожившего света, а тела их врагов могут громоздиться столь чудовищными грудами, что жмущиеся к утесам и пикам Уроккаса кучи трупов будут казаться почерневшими деснами, из которых торчат обуглившиеся в пламени зубы…
И они удивлялись, что сумели зайти так далеко.
Первым это заметил адепт Завета по имени Нюм, находившийся в покинутой ставке Саккариса на Инголе. Еще мальчишкой Нюм гордился остротой зрения – он даже мечтал стать когда-нибудь лучником, до тех самых пор, пока его не забрали в Атьерс. Он взмахнул рукой, привлекая внимание товарищей и убедившись, что они заметили его жест, указал куда-то за пределы всех забитых мертвечиной окрестностей и далей. Но адепты пока что видели лишь нечто, парящее высоко в небесах и кружащее над копошащимся пятном Орды.
Чародейские линзы заскрежетали у ног.
Зрелище чудовищной бойни опустошало сердце в той же мере, в какой и разум, но терзался он не по причине жалости или сострадания, а лишь из-за невероятных масштабов происходящего смертоубийства. Даже жизни, для тебя не имеющие никакого значения, могут выворачивать наизнанку душу, когда становятся холмами из трупов.
Это же шранки! Отчего он не чувствует радости – нет, нутряного восторга, – как все остальные?
Оттого, что ему известна истина?
Пройас и Кайютас во главе отряда, состоящего из штабных офицеров и ординарцев, находились высоко на южных склонах, откуда могли во всех подробностях рассмотреть сверкающую громаду Ордалии, которая надвигалась узловатым ковром на широкие пространства внизу. Люди шагали плечом к плечу, спаянные такой выучкой, что казались навязанными вдоль одной веревки узлами. «Линия! – без конца вопили во время тренировок имперские инструкторы. – Каре!» Только эти понятия считались в битве по-настоящему священными и стоящими любой принесенной жертвы. Удержи линию, сохрани каре, и все остальное, имеющее ценность и оставшееся за пределами битвы, тоже будет спасено: будь то твоя жена или твой король, твой сын или твой пророк. Умри, храня линию, – и будешь спасен, ибо Гильгаоал столь же щедр, сколь и безжалостен.
Попытка же оставить линию грозила проклятием.
В ходе каждого сражения с Ордой люди следовали этим правилам и верили в них. Даже во время ужаса Ирсулора врагам, во всяком случае по словам Саккариса, пришлось буквально завалить своими телами их упершиеся боевые порядки, поглотить и переварить их, словно куски жесткого, неподатливого мяса. Все минувшие годы, на всех советах, где генералы планировали эту кампанию, именно стойкость войск признавалась самым главным вопросом, наиважнейшей из всех прочих забот, кроме разве что снабжения. Военачальники читали и перечитывали Священные саги, штудировали уцелевшие фрагменты древних летописей, даже изучали отчеты Завета о Снах Сесватхи, пытаясь постичь, каковы были народы и государства, пришедшие на смену тем, что погибли под пятой Мог-Фарау во дни Дальней Древности.
Стойкость. Не хитрость. Не чародейская мощь. Не считая капризов Блудницы, не считая слепого везения, именно стойкость – дисциплина – отличала и отделяла выживших от погибших.
Та самая, что исчезала и растворялась сейчас прямо на глазах у Пройаса, с ужасом взирающего на происходящее.
Ему казалось, что он словно наблюдает за брошенной в огонь восковой картиной – огромным полотном с изображением идеально ровных, не считая изъянов местности, боевых порядков, которое вдруг прогибается, плывет, а потом растекается, будто растопленное масло. Вновь и вновь он ожесточенно жестикулировал – ибо никакой отдельный человеческий голос не мог быть услышан – приказывая, чтобы рога трубили сигнал прекратить атаку. Он махал руками, словно безумец, до тех пор пока Кайютас не схватил его за левое предплечье. Все это уязвило его: и подобие Келлхусу, что он увидел в увещевающем взгляде имперского принца, и его напоминание о том, что ничто не делает человека настолько слепым к будущему, чем возмущение по поводу уже оставшегося в прошлом, и пришедшее вдруг осознание, что он стал одним из тех, кому требуются подобные напоминания.
Они спешно двинулись вдоль одного из множества отрогов Мантигола, спотыкаясь о пласты искромсанных шранчьих трупов. В воздухе витал запах соли, хотя до моря было в любом случае далеко – неважно, собираешься ты осторожно спускаться или лететь вниз головой. Прямо под ними змея исполинской колонны, дрожа и пульсируя, ползла вперед без какого-либо порядка или строя – огромный эллипс, состоящий из невообразимого множества потерявших даже подобие дисциплины людей. Поле битвы простиралось перед ними: насыпи перемежались с оврагами и низинами и тянулись вдоль изгибающегося побережья до самого горизонта. Мертвые шранки устилали все вокруг, кроме самых отвесных склонов. Колдовские огни озаряли горы, начиная от самых вершин. Там же виднелись миниатюрные фигурки, висящие, покачиваясь, над дрожащими тенями и струящимися потоками света. Впереди, на расколотой седловине Олорега, словно на поверхности накренившегося стола, бушевала битва – топтались огромные вздымающиеся массы, окутанные клубами пыли. Люди смешались с неисчислимыми множествами погани и в своей кровожадности стали от нее неотличимыми. Могучие звери, явившиеся, чтобы покончить со своими более мелкими сородичами.
Острая боль, терзавшая пройасово сердце, рванулась вверх, сжав ему глотку.
Кайютас положил руку ему на плечо и, вытянув свой длинный палец, указал куда-то в направлении окутавшей горизонт голубоватой дымки. И экзальт-генерал увидел крепость Даглиаш, скорчившуюся, будто дохлый паук, на обезглавленных плечах Антарега. Узрел сверкание далекого колдовства и длинный шлейф то ли дыма, то ли пыли, взметающийся вверх, словно опиумный дым, выдуваемый губами самой земли из ее собственного нутра.
Келлхус, понял он.
Он смахнул сдавившие его горло пальцы – эту мучительную хватку, лишавшую его остатков самообладания.
