Этот миг не был для Пройаса внове, ибо он сталкивался с подобным почти в каждом своем сражении. Миг, заставляющий каждого генерала предпринимать все возможное, чтобы не допустить его.
Миг беспомощности. Когда события начинают происходить быстрее, чем успеваешь что-то сказать.
Древнюю крепость осыпа́ло обломками. Саубон и его дружинники в возбуждении толпились с внешней стороны Циворала, величайшей из твердынь Даглиаша, и, запрокинув головы, взирали на своего спасителя. Келлхус парил высоко в небе, исторгая песнопениями мысли, которых никто из смертных не смог бы постичь. Его лоб, борода и щеки сияли белым пламенем невозможных смыслов, руки его распахнулись, словно аспект-император пытался поймать прыгнувшую в его объятия любимую. Они наблюдали, как древний черный бастион крошится под напором разъедающего светоносного вихря, а обломки, выписывая кривые, разлетаются по небу, дождем выпадая там, где повелел их всемогущий господин и пророк.
После стольких лет, проведенных в сражениях бок о бок с Келлхусом, Саубону было хорошо известно звучание его чародейского голоса: низкого, но поразительно звонкого, как если бы два разных человека одновременно пели одними устами, ведя друг с другом какую-то странную войну. Глас его звучал, как и все чародейские Напевы, словно ниоткуда, но казался при этом одновременно и отдаленным, и близким. Саубону достаточно было взглянуть на Гванве, чтобы увидеть благоговейный страх, который вызывал этот факт у Немногих, и понять, что, несмотря на все попытки отрицать это, Келлхус – нечто большее, чем они. Он – шаман стародавних дней, один из тех, кого столь яростно анафемствует Бивень. И колдун, и пророк.
Признательность и ликование двумя крыльями трепетали в его душе. Такая несравненная мощь! Мощь, способная выкорчевать и выбросить одно из самых грозных мест в этом мире – легендарную цитадель. Гордость обуревала его, яростное тщеславие, сделавшее его надменным, недвижимым и болящим.
Ибо сие действо, более чем что-либо другое, указывало на сущность, на значение того, что значит принадлежать ему, – это было подчинение, наделявшее силой и властью, низкопоклонство, возносящее в короли.
Келлхус творил Напевы не в одиночестве. Лазоревки, заняв позиции возле парапетов исполинских стен, вторили ему, колыхаясь в воздухе, подобно окруженным золотыми щупальцами морским анемонам. Хотя Саубон мог видеть лишь немногих из них, столь высоки были бастионы Рибаррала, он мог слышать их численность в пронзительном хоре песнопений и отзвуках учиняемой ими резни, перекрывающих даже оглушительный рев Орды. Келлхус гремел голосом глубоким, как сама земля, наделенным интонациями, подобными отдаленной драконьей схватке, а Свайали вплетали в этот всеразрушающий грохот свои причудливые мотивы, внося в него звонкие ноты.
Вот они – единственные подлинные псалмы, понял король Карасканда.
Так же как крепость Даглиаш была единственным подлинным храмом.
Он схватит Пройаса за руку, когда увидит его, схватит так крепко, что тот сморщится и не сможет даже разжать тиски его рук! Он не выпустит его и расскажет о том, чему становится свидетелем вот в этот самый миг – прямо сейчас, – и, что еще важнее, объяснит ему то, что ныне постиг. Он заставит этого дурачка увидеть всю суть той воистину бабской слабости, что осквернила его сердце, – этой его нелепой тоски по всему простому, чистому и ясному.
Да! Бог был пауком!
Но и люди, как они есть, – пауки тоже.
«Все вокруг, – крикнет он ему, – все жрет!»
Циворал, прославленное Сердце-в-Броне, твердыня твердынь, осыпалась в небо прямо у него на глазах. Как будто лезвие постепенно обрезало цитадель со всех сторон, но вот только булыжники и куски кладки вместо того, чтобы отвесно рухнуть вниз, взмывали вверх и вовне, прежде чем пролиться неслышимым в этом адском шуме каменным дождем на двор крепости. И он наблюдал, как ест его господин и пророк, наблюдал до тех самых пор, пока не исчезли, словно вырванные с корнями зубы, даже циклопические камни фундамента – кувыркаясь, они рухнули в небеса, – до тех самых пор, пока могучая цитадель Циворал попросту не перестала быть. Гванве схватила его рукой за окольчуженое запястье, но он не смог понять чувств, отразившхся на ее лице, не говоря уж о том, чтобы услышать ее слова.
Оглянувшись, он увидел это – огромную круглую яму в гранитной скале, легендарный колодец Вири. Циворал, при всей своей циклопической необъятности, была не более чем коркой, струпом, наросшим поверх глубочайшей раны… как и сами люди, возможно. Святой аспект-император не прекратил своих усилий; никакая пауза или уродливый стык не вкрались в его обволакивающую сущее песнь. Поток отшвыриваемых в сторону обломков, достигнув уровня земли, просто продолжился, так что теперь древний зев пролома, казалось, извергал наружу когда-то задушившие его руины, выплевывая в небо громадные черные гейзеры. Дыхание у Саубона перехватило от радостного возбуждения, от чувства, что он будто парит над стремительным и мощным речным потоком.
Головокружение. Им показалось, что земля поплыла у них под ногами, но затем она и в самом деле задрожала от гулких ударов. И король Саубон вдруг понял, что смеется, выставив наружу зубы на манер гиены. Мясо, грядет Мясо, – знал он с той разновидностью беспечного осознания, что свойственна пьяницам и свидетелям катастрофы. Гванве все еще держала его за руку. Неожиданное желание оттрахать ведьму переполнило его мятущиеся чувства. Он предпочитал избегать сильных женщин, но цвет ее волос был таким редким…
Вместе они наблюдали, как взметаются вверх огромные переломанные кости Ногараль и, словно тени, скользят меж потоков пыли и менее крупных обломков. Аспект-император плыл наверху в лучах утреннего солнца. Убежденность отчетливо пульсировала в крови короля-верующего.
Как может Бог, заслуживающий поклонения, быть слабым?
Сила. Сила – вот знак сверхъестественного превосходства. И какое имеет значение, дьявольское оно, божественное или даже смертное?
Пока оно превосходство.
Могила, разграбленная, чтобы обустроить другую могилу. Дрожь, пробегающая по океанам камня.
Скользят и змеятся по стенам трещины – одна древнее другой. Дождь из пыли струится с потолков.
Некоторые чертоги рушатся, и скромные, и величавые, своды их обваливаются, а отчаянные вопли и мелкая бархатистая пыль, струясь, проникают во все бесконечно ветвящиеся подземные пустоты.
И звери били себя по щекам, чтобы заставить свои уродливые глаза слезиться. Заунывный лающий вой умирающих преследовал, давил на все их тысячи, тревожно толпящиеся в темной глубине разветвленных коридоров. Муки и ярость немного унимались, если из глаз текла жидкость и когда они мычали и ревели своими слоновьими легкими.
Где же Древние Отцы?
Оно плыло сквозь охряное марево, описывая круги над бурлящими предгорьями Эренго. Видение калечило разум и мысли, вызывало оцепенение, которое растекалось по внутренностям и членам, словно струящийся дым.
Саккарис, раздираемый противоречивыми чувствами, стоял возле созданной им колдовской линзы, пораженный, не в силах поверить представшему перед его глазами. Его охватил ужас, ибо все это уже являлось ему во Снах. Образ в линзе опустился чуть ниже и уменьшился в размерах, но затем, описав круг, вновь разросся и стал совершенно отчетливым: темные, рваные очертания, вялые, подергивающиеся когти, шершавые крылья, ловящие потоки ветра.
