Так спускался с горы великий магистр Завета: озаренная собственным светом мраморная фигура шествовала над пространствами, полными тьмы и голодных тварей – их макушки были гладкими словно жемчуг, лапы жадно тянулись к нему, челюсти яростно клацали. Твари возмущенно визжали, царапая его недоступный их ярости лик когтями, осыпая его бесчисленными стрелами и дротиками, так что тем, кто в ужасе наблюдал за всем этим с гор, он казался магнитом, притягивающим к себе железную стружку черными, лохматыми облаками.
Саккарис не чувствовал тревоги. Но и не наслаждался ликующим весельем, обычно свойственным тем, кто сумел безнаказанным и невредимым миновать сборище корчащихся от ненависти врагов. Он самими костями ощущал своего рода успокоение, легкость дыхания, присущую человеку, который проснулся и не ощутил гнета хоть сколь-нибудь значимых тревог и забот. Однажды это случится именно так, осознала истончающаяся часть его души. Однажды один-единственный человек, единственный Выживший, будет блуждать в одиночестве по миру, полному дыма и бездушной ярости.
И он, умалившись, ступил в эту зараженную тлетворной пагубой безмерность. Шагнул в кишащие непристойностями глубины Орды.
Одинокая фигура. Драгоценный сияющий светоч.
Будь то сыновья жестокого старика Эрьеата или же его соратники – короли-верующие, Саубон всегда отличался от своих братьев. Сколько он себя помнил, ему никогда не удавалось кому-то принадлежать. По крайней мере, не в том смысле, в каком прочие люди – вроде Пройаса – казались на это способными. Его проклятие не было проклятием человека неуклюжего или испуганного, который уклоняется от товарищества из-за того, что остальные могут наказать его недостатком благосклонности. И не проклятием человека ученого, которому известно чересчур многое, чтобы позволить невежеству заполнить промежуток между несхожими сердцами. И уж тем более оно не было проклятием человека отчаявшегося, который раз за разом протягивал людям руку, но видел лишь обращенные к нему спины.
Нет. Его проклятие было проклятием гордыни и высокомерия.
Он не был напыщенным. И не вел себя подобно этому мерзавцу Икурею Конфасу, который и вздохнуть не мог, не поглумившись над кем-нибудь. Нет. Он был рожден, ощущая зов, жажду, не присущую прочим, но для него самого яростную и ненасытную, пронизывающую само его существо. Но предмет его желаний не отражался в начищенном серебре. Величие – вот то, чего он всегда жаждал добиться…
И он зарыдал, когда Келлхус сказал ему об этом на сечарибских равнинах. «Я вознес тебя над остальными, – произнес его господин и пророк, – потому что ты – это ты…»
Человек, у которого никогда не получалось по-настоящему склониться перед кем-либо или чем-либо.
Все это время, склоняя голову в молитвах, он на самом деле не смог бы произнести ни одной из них, он выстаивал торжественные церемонии, хотя едва выносил их – не говоря уж о празднествах, и убивал сотни и тысячи людей ради веры, которую считал вещью скорее выгодной, нежели убедительной.
И лишь сейчас неподдельно упасть на колени? Здесь? Обглоданная временем крепость Даглиаш стала для него подлинным Храмом, а будто отдирающий мясо с костей вой Орды – жреческим хором. Он испытывал неистовое благоговение, задыхаясь от нахлынувших чувств. Что же это за отклонение?
Кто же начинает поклоняться пророку лишь после того, как тот сам объявил себя ложным?
Это Мясо – почти наверняка.
Но Саубона это не заботило. Да и не могло заботить, не тогда, когда Анасуримбор Келлхус, попирающий небеса и сияющий грохочущими смыслами, извергал вовне внутренности земли, потроша целую гору!
Создатель тверди!
Колодец Вири уже углубился настолько, насколько высоко возносился ранее Циворал, – или даже глубже. Его выщербленное устье напоминало кратер, но ниже края он превращался в цилиндрическую шахту: ее поверхности покрывали тотемические барельефы, которые казались слишком незатейливыми и недостаточно выпуклыми, чтобы быть творением нелюдей. Раскинув руки и запрокинув голову, святой аспект-император понуждал эту дыру, опорожняя ее глубины.
Руины Ногараль, кувыркаясь, взмывали ввысь, к самой вершине извергающегося из недр гейзера, а затем разлетались в стороны, словно скатываясь по невидимым желобам, и обрушивались всесокрушающим каменным ливнем на стены и башни Даглиаша. Обломки эти напоминали монетки, брошенные нищим, вызывая некоторое беспокойство лишь по поводу того, где они могут упасть, но их падение не было отдано на волю случая. Легион скрывался в этих источенных ходами глубинах, и их святой аспект-император погребал его там, запирал внутри! Создавал твердь заново!
Консульт. Какую уловку они теперь надеялись изобрести? Какую хитрость или обман?
Стремление разделить радость охватило Саубона, и он обернулся к своей дружине. Его копьеносец Богуяр из племени холька беззвучно ревел на остальных, лицо его алело ужасающим цветом Приступа. Отряд разбрелся по Риборралу, люди переглядывались между собой или возбужденно всматривались в своего господина и пророка, который стоял на вершине башни, созданной из кувыркающихся в небе руин. И только Саубонов костлявый щитоносец Юстер Скраул выбивался из этого правила. Как всегда, чудной, он стоял, развернувшись всем телом к торчавшему над северной стеной призраку Ингола, – и лишь голову повернул в сторону извергающегося шлейфа из земли и обломков. Однако и поза, и взгляд его выдавали душу откровенно пораженную, но не тем, что он видел и на чем должен был бы сосредоточиться его взор, а неким незримым, но сокрушительным итогом.
Побагровевший холька, кривясь и потрясая огромными кулаками, стоял перед возносящимся потоком, плечи его были широки настолько же, насколько Гванве вышла ростом. Он орал, лицо его смяла гримаса свирепого помешательства.
Тревога пронзила Саубона, словно арбалетный болт. Неистовая радость и благоговение отступили. Просто для того чтобы как-то повлиять на происходящее, он крепко хлопнул ладонью по плечу Богуяра – не столько чтобы унять гиганта, сколько чтобы получить хоть какое-то время на раздумье. Краснобородый холька яростно обернулся, роняя слюну. На мгновение он замер, громадный и ужасающий, глаза распахнуты слишком широко, чтобы увидеть что-либо, кроме убийства.
Услышать же можно было одну лишь Орду.
– Возьми себя в руки! – проревел Саубон своему копьеносцу и тут же рухнул на спину. Обезумевший холька навис над ним, воздев свою огромную секиру. С неким недоумением Саубон понял, что сейчас умрет.
Краем глаза он увидел вспышку сверкающего света откуда-то снизу.
А затем башраги обрушились на них.
Богуяр перепрыгнул через растянувшегося Саубона, бросился навстречу атаке ублюдочных тварей и тем самым спас его, вместо того чтобы убить. Взмахнув секирой, словно легким копьецом, холька использовал силу своего прыжка, и лезвие его оружия, щелкнув как ударившая по железу плеть, практически перерубило шею одного из чудищ, оставив его голову болтаться на коже и нескольких сухожилиях. Но твари уже проникли в ряды людей. Волосы их торчали косматыми клочьями. Неуклюжие тела пошатывались, искаженные и в великом, и в малом. Зловонное дыхание разило гниющей рыбой и фекалиями. С трудом поднявшись на ноги, Саубон увидел, как Мепиро подныривает под сокрушительный удар дубины. Экзальт-генерал, обнажив свой широкий меч, отпрянул в сторону, с ужасом глядя на яростный натиск исходящей гноем, неуклюже шатающейся, вздымающейся волнами мерзости, на взмахи грубо сделанных топоров и молотов, на источающие слюну рты каждого из вросших в их щеки безжизненных лиц. Он увидел Богуяра – безумным алым вихрем тот отражал сыплющиеся на него удары тошнотворных конечностей. Увидел Гванве – статую, выточенную из сверхъестественно-белой соли, и понял, что создания несут хоры. Увидел завесу всесокрушающего ливня из каменных глыб, падающих на мерзких тварей, пока те, дергаясь и шатаясь, спешили к Риборралу. Еще одна гнусная погань вырвалась из сутолоки боя и воздвиглась над Саубоном, воздев свою дубину на высоту его удвоенного роста; из-под доспехов, сделанных из железных пластин, доносилось воистину бычье пыхтение. На открытых участках кожи виднелись изъязвленные наросты плоти и испревшая, засаленная шерсть. Движения твари, странно старческие, выдавали всю непристойную порочность ее телосложения. Саубон танцующим пируэтом ушел от взмаха дубины и полоснул чудовище по верхней конечности – такой удар, безо всяких сомнений, отрубил бы человеческую руку…
