Ветер трепал языки пламени, разбрасывая искры. Ее лицо пульсировало багряными отсветами.
– Дихуку, – молвила она, улыбаясь, – варо сирму’тамна ал’абату со каман.
Старый волшебник насупился.
– Она говорит, что ты собрал сто камней…
Выживший невольно моргнул. Катастрофический провал.
Невозможность, и на сей раз без малейшего намека на странную искаженность, которая уродовала все вещи, связанные с колдовством.
Невозможность абсолютная…
– Йис’арапитри фар…
Разрезы, и разрезы, и разрезы…
– Она говорит, что тебе лишь кажется, что ты выжил в Тысяче Тысяч Залов.
Выживший снова моргнул и опрокинулся назад и за пределы себя, растворяясь в тех разделенных на части множествах, которыми, собственно, всегда и был, в тех кусочках мелькающих кусочков, осколках того, что может случиться, и каждый осколок претендовал на жизнь, стремился быть вознесенным – восторжествовать во плоти, овеществиться в реальности.
Выживший пристально всмотрелся в лицо Мимары, заново сочетавшись из своих частей у вновь обретенного вывода, собравшись воедино, подобно рою зимних пчел. И весь мир осыпался тряпьем и тенями вокруг точки, на которой сосредоточился взгляд беременной женщины.
Его усмешка была легкой и печальной, улыбкой человека, слишком хорошо знающего, как может ошибаться сердце, чтобы не суметь понять и простить чью-то ненависть.
– Ресирит ману коуса…
– Она говорит, – мрачно сказал старый волшебник, – что ты только что решил убить ее.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Он наблюдал за своими спутниками сквозь завесу пламени, которая танцевала, пульсировала, раздуваемая ветром. Они сидели рядом друг с другом, глядя куда-то в ночь. Мимара, несмотря на то что была сильнее, втиснулась прямо в доспехах в объятия старого волшебника, и тот одной рукой обхватывал ее живот в золотых звеньях брони. Ахкеймион озадаченно взирал на грядущее трепетное чудо, что сотворялось под его ладонью, а по его бородатому лицу скользили оранжевые отсветы.
Волки скулили, препирались и завывали, какофонию визгов то и дело прерывали долгие одиночные вопли. Лишь хищники осмеливались взывать в ночной пустоте – звери, не рискующие быть сожранными. До сегодняшнего вечера он и не думал, что пустота может воззвать им в ответ, что в ней таятся алчущие сущности, плотоядные до последней своей мельчайшей частички, и даже более того.
– Откуда она узнала? – прошептал мальчишка из темноты.
Лишь Причина могла быть источником знания.
– У этого мира, – ответила часть, – есть указания, которые не дано постичь дунианам.
Он был сочтен и измерен – он, кто когда-то сумел поразить даже Старших своими дарами. Она просто взглянула на него и пронзила до самого дна.
– Но как?
Тени блуждали во тьме.
Выживший отвернулся, прервав созерцание колеблющихся в жаре костра образов Мимары и Ахкеймиона, поместив мальчишку в пределы своей беспредельной машины постижения. Он потянулся вперед, коснулся ладошкой, сложенной лодочкой, изгиба детской щеки. Часть вгляделась в испещренную шрамами кожу, которая лежала поверх кожи гладкой.
– Душа – это Множество, – молвила еще одна часть.
– Но мир – одно, – недоуменно ответил мальчик, ибо этот катехизис стал ему известен одним из первых.
Выживший, позволив своей руке соскользнуть с его щеки, возобновил изучение пары спутников.
– Но я не понимаю, – настаивал тонкий голос где-то с краю.
Всегда такой открытый, такой доверчивый.
– Причина есть мера расстояния между вещами, – произнесла одна из частей, пока другая продолжала пристально наблюдать за парой, – вот почему сила дуниан зиждется на способности выбирать Кратчайший Путь.
– Но как она узнала о камнях? – спросил мальчик. – Каким из возможных путей к ней пришло это знание?
Часть, которая слышала звуки, кивнула.
– Никаким, – прошептала часть, произносящая речи.
Часть, которая надзирала за всеми прочими, контролируя их усилия, сопоставляя сценарии и возможные последствия, вовлекала в каждый из вариантов предстоящих событий условие гибели женщины. Но, просто объявив о его намерениях, та катастрофически усложнила их исполнение.
– И что это значит? – вновь спросил мальчик.
Разрезы, и разрезы, и разрезы…
– Что мир, – начал голос, – один во всех отношениях.
Части мяукали и вопили во тьме.
– О чем ты?
Что-то, возможно, какое-то отчаяние, таящееся в модуляциях детского голоса, заставило неисчислимые метания, раздирающие его душу, приостановиться. «Зачем? – спросила часть. – Зачем замышлять ее смерть, не сумев постичь основание, в котором коренится произошедшее?»
Выживший перевел взгляд на мальчишку:
– О том, что все это в каком-то смысле уже случилось.
Старик стонал и кричал во сне.
Женщина, лежавшая бок о бок с ним, зашевелилась, а потом вдруг вскочила, взбудораженная какой-то смутной тревогой. Она не попыталась разбудить его, лишь села рядом, склонив голову. На лице ее читалось изнеможение. Она явно уже давно привыкла к этим кратким ночным бдениям, когда мысли путаются, навьюченные грузом медлительности и забытья. Она положила ладонь на грудь волшебника – движение, порожденное неосторожной близостью. Ладошка ее, словно ухо, прижалась к его сердцу.
Старик успокоился и утих.
Огонь зашипел и канул в небытие. Объявшая их ночь взвыла ветром, оскалилась поднебесьем и разверзлась пустотой беспределья. А над ночью простерлись сверкающие россыпью звезд небеса…
В том внезапном взгляде, какой женщина бросила в сторону дуниан, не читалось ничего осмысленного. Она снова была слепа, и заметные в ее гримасах и позах признаки нерешительности и страха делали этот факт совершенно очевидным. Обычный человек – целиком и полностью.
Она закрыла глаза вместе с той частью, что наблюдает.
«Мир – одно», – вспомнила часть другую часть, ту, что произносила речи.
Мальчик?
Она отвернулась от изучающего взгляда и снова угнездилась рядом с волшебником. Часть наблюдала за тем, как ее взгляд вонзился в распахнувшуюся над ними бесконечность. Затем, по прошествии семнадцати ударов сердца, женщина с какой-то мрачной яростью натянула до подбородка одеяло и перекатилась на бок.
«И это тоже, – прошептала одна часть остальным, – уже случилось».
Ветер бушевал и гремел, незримыми потоками обрушиваясь на высокие пики.
Выживший перекатился на спину. «Она сказала, – прошептала часть голосом старика, – что ты собрал сто камней». Как она могла узнать об этом? Колдовство, поняла еще одна часть, колдовство было наименьшим среди множества просчетов дуниан. Он долго размышлял о Поющих и их разрушительной песне: ни один из прочих братьев не был готов рисковать столь же сильно, как он, в бесплодной попытке захватить одного из них для допроса. Заблудшая часть озарила молнией и прогремела громом в лабиринтах черноты. Почему? Почему рожденные в миру дуниане-основатели отказали своим детям в знаниях о чем-то настолько важном, как колдовство? Чем руководствовались они, обрекая свое потомство на тысячелетия невежества?
