Быть может, некоторые пути показались им слишком короткими. Быть может, они опасались, что их потомки откажутся от тяжких трудов по сбору урожая Причин, предпочтя ему сладкие плоды колдовства, свисающие так низко.
Несмотря на всю свою глубину, колдовство ничего не решало и не меняло, но усложняло при этом метафизику Причинности. Но это… знание, что постигло его без остатка через глаза беременной женщины.
Это меняло все.
Даже сейчас, когда он молча вглядывался в бездонность ночи, часть воспроизводила ее образ, и он вновь проживал невозможность, поселившуюся в ее взгляде, постижение, совершенно не связанное с кровосмесительными причудами, свойственными «здесь и сейчас». Взгляд, не привязанный ко времени и к месту. Взгляд отовсюду…
И из ниоткуда.
Он знал: там находилось место вообще без путей, без различий…
Абсолютное место.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Они восходили все выше, их путь пролегал по самому лику небес. Склоны, усыпанные камнями, и обрывы в бездонные пропасти окружали их, куда ни взгляни. Ошеломляющие вершины терзали небо, вздымаясь вокруг; огромные, расколотые скалы воздвигались башнями, упираясь в лазурную высь. Разреженный воздух подвергал испытанию легкие и ноги.
– Она охотится на нас, – сказала часть старому волшебнику.
Боязливый взгляд искоса.
– Тьма, что была прежде мыслей и душ, – объяснила еще одна часть.
Лицо старика казалось участком окружающих гор, их темнеющим на фоне неба миниатюрным подобием.
– Я и в самом деле замышлял убить ее, – вновь изрекла часть.
Слова эти поразили старика – как и задумывалось. Начав с загадочного высказывания, Выживший привлек его внимание и любопытство, а также нагнал туману, противопоставив все это очевидной ясности следующей фразы.
– А сейчас ты все еще хочешь ее смерти?
Ему было необходимо, чтобы Друз Ахкеймион слушал его.
– Не имеет значения, что я отвечу, поскольку ты мне не веришь.
Доверие было для этих людей чем-то вроде привычки. Если бы уста его изрекли достаточно правды, то его голос стал бы для них голосом истины.
– Звучит как дилемма, – сказал старый волшебник.
Сияющий взгляд. Улыбка, призванная лишь привлечь внимание к его гротескному виду.
– Необязательно.
Ахкеймион окинул обеспокоенным взглядом беременную женщину, бредущую чуть выше по склону. Они тащились вверх по круче, следуя ложбине между огромных камней и валунов, обозначивших нечто вроде тропы на усыпанном каменной крошкой косогоре. Потревоженные их шагами камни осыпались, набирали скорость и, вылетев из ложбины, вызывали небольшие оползни, которые расходились по склонам, будто юбки, сотканные из бесчисленных нитей.
Выживший знал, что старик вновь решил его игнорировать.
– В той же мере, в которой ты не доверяешь мне, ты готов довериться ее взгляду.
Тень какой-то птицы прянула вниз по склону.
– И?
Истина.
– Попроси ее, – произнес изуродованный сын Анасуримбора Келлхуса, – взглянуть на меня, когда я буду объясняться.
Честность была способом достучаться до них.
– И зачем мне это делать?
Кратчайшим Путем.
– Затем, что мой отец украл твою жену.
Причина…
Причина была лишь оболочкой.
Клубком перепутанных нитей.
Корочка болячки, уже три дня заживающей на костяшке указательного пальца левой руки мальчишки.
Маленькая родинка на левой стороне подбородка беременной женщины, пропадающая из виду в те редкие моменты, когда та улыбается.
Распухшие суставы рук старого волшебника и боль, которую он чувствует, не сознавая того. Боль, заставляющая его постоянно сгибать и разгибать пальцы.
Сгибать и разгибать.
Каждая из этих особенностей имела свое происхождение и направление. Каждая проистекала из какой-то причины и сама была причиной чего-либо. Каждая была узелком, в котором сходились переплетенные нити прошлого, расходясь затем во все стороны и исчезая в пустоте будущего. Но Выживший имел о них представление лишь в той мере, в которой они коренились в его истоках, в его собственном прошлом. Он не знал, обо что мальчик поранил палец, что за изъян вызвал потемнение кожи у женщины и болезнь, поразившую руки старика.
Он был лишь связан с оболочкой этих вещей и событий – с клубком нитей.
Все прочее было Тьмой.
После всех длившихся поколениями тренировок, после разведения детей, соприсущих Логосу, дуниане могли лишь пронзить эту оболочку, разрезать ее, разрезать и еще раз разрезать. Они слизывали кровь знания и не могли даже надеяться испить ее полной чашей, так, как это сделала женщина прошлым вечером. Да что там испить – они не сумели бы даже поднять эту чашу.
Дуниане видели только оболочку Причинности – пульсирующую паутину простершихся во всех направлениях нитей – и считали, что Причина является вообще всем, что она заполняет собою всю тьму без остатка. Но они были глупцами, думая, что Тьму, даже в столь незначительном отношении, можно прозреть. При всей своей проницательности они, погрузившись в неведение, были столь же жалкими, как звери, не говоря уж о мирских людях.
Совсем иная кровь, пульсируя, пробивалась сквозь извечную черноту, струясь сразу изо всех точек.
Ему достаточно было только взглянуть на беременную женщину, чтобы даже сейчас узреть эту кровь, пусть ощутимую едва-едва, подобно еле уловимому оттенку рассвета, окрасившему горизонт во время самого длинного из ночных бдений, или подобно первому трепыханию подступающей болезни.
Они спустились к обширному пастбищу, головы их болтались вверх-вниз, когда они опрометью неслись по склону. Она двигалась ниже остальных. Наброшенные на ее плечи шкуры придавали ей облик несколько диковатый и к тому же мальчишеский – из-за коротко обрезанных волос. В отличие от старого волшебника или даже мальчика, петлявших на своем пути, точно шмели, она шла с убежденностью человека, следующего стезею давней и привычной.
Каждым шагом своим держась Причинности.
Разумеется, она не владела этим знанием, и оттого происходящее казалось еще более удивительным и даже чудесным. Она обладала убежденностью, которая ей самой не принадлежала: но как же это могло быть? Как можно вместить в себя нечто столь бездонное, не говоря уж о том, чтобы постичь его душою настолько слабой и ограниченной?
«Она говорит, – прошептала часть из темноты, – что ты намеревался убить ее».
«Попроси ее, – ответствовала другая, – взглянуть на меня, когда я буду объясняться».
Мальчик протянул свою крабью руку, коснувшись поросли золотарника, и Выживший ощутил вдруг, как раскрывшиеся лепестки щекочут его собственную ладонь…
