И тем самым пределы дуниан стали зримыми, так же как ваши. Ибо желание, что в вас пылает так ярко, запечатлено и в наших собственных душах, пусть и в виде крохотных тлеющих угольков, низведенное по прошествии поколений до чего-то незаметного, ставшее единственным голодом, единственным языком пламени, единственной движущей силой, способной обуздать Легион, что внутри…
Единственным Предназначением.
Вот почему, Сестра, вот почему я готов подставить горло под клинок твоего суждения. Вот почему готов сделаться твоим рабом. Ибо, не считая смерти, ты, Анасуримбор Мимара, приемная дочь Анасуримбора Келлхуса, моего отца, ты, Сестра, и есть Кратчайший Путь.
Абсолют обретается в глубинах твоего взора. Ты, рожденное в миру недоразумение – слабая, беременная, преследуемая королями и народами, – ты и есть подлинный Гвоздь Бытия, крюк, на котором подвешено все сущее.
И поэтому я преклоняю колени, ожидающий и готовый принять смерть или озарение – не имеет значения, что именно…
Ибо я наконец узнаю.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Часть, один из сотни камней, преклоняет колени перед нею, Анасуримбор Мимарой, и видит, как оно восстает, поднимается… словно жидкий свинец вливается в тряпичный сосуд смертной плоти, покой, столь же абсолютный, как само небытие.
Ноль.
Шранчий визг где-то во тьме, воздух, смердящий по́том и гнилым дыханием, свист тесаков, повергающий братьев в безумный страх. Шлепки босых ног по камням.
Ноль, разверзающийся Оком.
Чернота – вязкая и первобытная. Точка, скользящая внутри этой тьмы, рисует линии и описывает кривые. Крики распространяются, как огонь по склону высушенного солнцем холма.
Красота, состоящая не из животных или растительных форм, но из самой безмятежности, будто бы треск, грохот и скрип громадных механизмов утихли, вдруг умалившись до перестука столь же легкого, как поступь мышиных лапок.
Точка бурлит осознанием. Ведет речи, витиевато повествует о выкорчеванных кривыми тесаками ребрах, о выпущенных кишках и выбитых напрочь зубах, о конечностях, выброшенных за ненадобностью и, крутясь, улетающих в пустоту.
Выживший смотрит и видит ложь, ставшую зримой.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
«Суди нас», – шепчет часть.
Вознеси нас.
Или низвергни.
Анасуримбор Мимара стоит, возвышаясь над ним туманным ореолом из волос и плоти, объятым Оком Судии. Предлогом. Поводом…
Держа в руках, как замечает часть, колдовской клинок.
Скулит терзающая чернота. Выбор пути и следование ему. Сплетение линий, слишком смертоносных, чтобы быть реальными. Угрозы, отделенные, вырванные из общего потока, сжатые пальцами и погашенные, словно свечные фитили.
Так много разрезов.
Ноль трепещет и вибрирует в объятиях смертной плоти. Плоти женщины.
Слишком много.
– Ты сломлен, – всхлипывает она, – так же как я.
Часть вытягивается и охватывает тонкую руку с ножом.
«Суди нас, – шепчет часть, – заверши вековую войну меж нами».
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Нож звенит о камень. А она теперь стоит рядом с ним на коленях и обнимает его так крепко, что он чувствует, как ее раздутый живот вжимается в его ввалившееся чрево. Часть насчитывает четыре бьющихся сердца: одно, мужское, стучит редко и тяжко, другое, женское, быстро и поверхностно, еще два, нерожденных, трепещут в ее утробе. Она дышит ему прямо в шею, и часть отслеживает расползающееся по его коже теплое, влажное пятно. Женщина дрожит.
«Я потерян», – шепчет часть.
И хотя лицо ее уткнулось в его плечо прямо у шеи – взор недвижим. Он все так же изучает, разглядывая его с беспредельностью постижения, исходящей из памяти о том месте, где прежде были ее глаза.
– Да, – молвит она. – Как и мы.
Ноль, взирающий из ниоткуда, показывает ему его собственную меру и то, как сильно, гибельно заблуждались дуниане.
Всю меру безумия Кратчайшего Пути.
– Я проклят.
Ее маленькие кулачки узлами крутят его рубаху, едва не свивая веревки из ткани. Мальчик смотрит на них, оставаясь непроницаемым и безупречным.
– Я прощаю тебя, – выкрикивает она ему в плечо.
– Я прощаю.
У осознания нет кожи.
Нет кулаков или пальцев.
Нет рук.
Сколь многим приходится пренебречь.
Мальчик наблюдает за ним, разглядывающим беспредельную чашу ночи, – наблюдает, как он… течет.
– Итак, – шепчет он, – удалось ли тебе преуспеть?
Часть слышит. Часть отвечает:
– Все, чему я научил тебя, – ложь.
«И все, что ты знаешь, – безмолвно шепчет еще одна, – и все, что ты есть».
И еще одна…
И еще.
Они уступили старому волшебнику выбор пути, проследовав на север вдоль огромной долины, избегая пока что покидать горы.
– Далее раскинулась Куниюрия, – объяснил он, – и полчища шранков.
Смысл был ясен…
И неразличим.
Злодеяние, – приняла часть, как аксиому, – злодеяние отделяет невинность от невежества.
Они – все четверо – сидели на скальном выступе, скрестив ноги и касаясь друг друга коленями, и взирали на черные бархатные складки очередной раскинувшейся перед ними долины. Небольшая сосенка жалась к голому камню утеса, подпирая его обломанными рогами своих ветвей. От холода дыхание путников вырывалось облачками пара, которые тут же смешивались друг с другом. Старый волшебник еще не сумел даже осознать, не говоря уж о том, чтобы принять произошедшее. Левой рукой он достал ревностно оберегаемый им небольшой мешочек. Жалкий всплеск алчности мелькнул в его взгляде, жадности почти что детской, но растущей и простирающейся так далеко, что казалось, вспышка эта готова озарить собою весь горизонт.
А еще на лице его читалось преклонение, старика пробирала дрожь напряженных воспоминаний и нежданных уроков.
Дунианский проект был задуман людьми, мирскими душами, в жажде постичь и раздвинуть свои пределы. Их порыв был величественным и грандиозным. Они узрели всеобъемлющую тьму, небытие, откуда вырастали все их мысли и побуждения, и сочли эту зависимость рабскими оковами, которые следует разбить, если это возможно.
Тем самым они превратили Абсолют в награду.
– Квирри, – произнесла беременная женщина, голос ее вознесся отрезом шелка, как будто всколыхнулось знамя ее дворняжьей стойкости. – Па меро, квирри…
Она коснулась языком кончиков своих пальцев, а затем сунула их в мешочек.
