Быть может, это происходило в реальности – где-то в реальном месте, но метавшийся и бушевавший во тьме Легион это не заботило, да и не могло заботить.
Слишком много разрезов. Слишком много кусков кожи.
Бежать было правилом.
Искать укрытие было правилом.
Знать было правилом.
Желать что-либо было лишь следующим в списке.
Жизнь же была нагромождением.
Сотня камней, слишком гладких, чтобы цепляться друг за друга. Округлых, словно костяшки. Те, что повыше, – нагретые солнечным светом, как выпуклости или треугольники живой плоти меж пальцев. Те, что внизу, – холодные, словно губы мертвеца. Взгляд шарит в сумраке сосновых веток, отмечая чернильные пятна птичьих теней. Сотня бросков, цепкая ладонь, хлопающий рукав, резкий взмах… Жужжащий росчерк, скорее осмысливаемый впоследствии, нежели видимый глазом, и вонзающийся копьем во швы меж ветвями.
Девяносто девять птиц, пораженных насмерть. Множество воробьев, голубей и больше всего ворон. Два сокола, аист и три грифа.
– Убийства, – объяснила часть удивленному мальчишке, – убийства сочетали меня в то, что я теперь есть.
– И что же ты?
– Выживший, – откликнулась еще одна часть, а другая отметила сеть шрамов на его лице – схватку и напряжение противоестественных компромиссов.
– Громоздящий мертвецов.
Когда глаза его распахнулись, на их лицах читался скорее страх, чем участие. Особенно на лице мальчишки.
Выживший, прикрыв рукавом свое уродство, взглянул на него, своего сына. Легион, что внутри, выл и бормотал, топал и плевался. Только сейчас он понял…
Невежество. Одно лишь невежество заполняло промежуток, пролегавший меж ними. Лишь слепота, лишь добровольный идиотизм, что миряне называют любовью. Часть переживает заново отступление Братии перед громыхающим натиском Поющих. Дуниане отпрыгивают, спасаясь от вздымающихся геометрических росчерков света, удирают внутрь спутанной кишки мира, преследуемые крошащими даже камни словами, высказываниями, разрушающими все, что они прежде считали истиной. Но дуниане не паникуют. Даже сломленные и озадаченные, они не колеблются. И вот он уже без раздумий оказывается в Детской, без раздумий вытаскивает из колыбели младенца – того, что пахнет им, Анасуримбором. Забирает самый многообещающий из Двенадцати Ростков. Без раздумий прижимает к своей груди это препятствие, эту плачущую ношу. Прижимает так крепко, словно она не что иное, как заплутавший кусочек его собственной души…
Ноль. Различие, не являющееся различием. Ноль, создавший Одно.
И он выжил. Он – отягощенный, отказавшийся впустить свет Логоса в промежуток меж собой и своим сыном. Дунианские части оказались отброшенными, и он, наименее умелый, самый обремененный, оказался Избранным… Выжившим.
Он, отказавшийся постигать и принявший в объятия тьму, бывшую прежде.
Мальчик обеими ручками, здоровой и расщепленной, цепляется за его рубаху. Он не может о себе позаботиться. Он неполноценен.
Но дунианин ведет себя с ним словно с Абсолютом. Уступает. Жертвует. Теряет… Наконец он понял, что делало эти вещи святыми. Потеря была преимуществом. Слепота была прозрением и откровением. Наконец он узрел это – шаг в сторону, обманывающий Логос.
Ноль. Ноль, создавший Одно.
Око наблюдает. И одобряет.
Он жестом подзывает к себе мальчика, и тот послушно подходит к нему.
Какое-то время он ничего не говорит, вместо этого рассматривая холмы и равнины, темнеющие под серебристой аркой небес. Путники наконец достигли пределов гор, оставив позади пропасти и властно вздымающиеся склоны. Нехоженые леса, простершиеся внизу, были именно такими – не хожеными никем из них, требовавшими суждений и принятых решений, ибо позволяли свободу движения в любом направлении. Оставался один лишь уступ, последний опасный спуск.
Дул теплый ветер, напоенный духом влажной гнили, свидетельством жизни, вкусом колышущихся трав и листвы.
Там будет лучше.
– Что это?
– Вещи, – пробормотал он простору, раскинувшемуся перед ним, – просты.
– Безумие возрастает?
Обернувшись, он взглянул на мальчика.
– Да.
Он достал сотый камень из-под пояса, которым была подвязана его рубаха.
– Это теперь твое.
Мальчик, благословеннейшая из частей, с тревогой взирал на него. Он совсем отказался бы от промежутка меж ними, если бы мог.
Он не мог.
Выжившие стоят, а затем начинают бег. Он поражается волшебству, с помощью которого суставы сгибают конечности.
Крик, значение которого понятно даже животным.
Выжившему некуда бежать, ибо поверхность земли под его ногами кончается. Но он может прыгнуть… Да, это ему подходит.
Это по нему…
Как брошенный в зияющую пропасть свинцовый груз, падающий…
В самые пустые на свете руки.
Так быстро…
Проносятся мимо события, преображающие нас…
Так быстро.
Лицо, разрезанное, рассеченное на все выражения, на все лица.
Измученный взор, увлажнившиеся глаза.
Взгляд, обращенный на кого-то бегущего, как бежит сейчас он. Место, куда он может бесконечно стремиться и никогда не достичь…
Если не прыгнет.
Око постигло это, даже если женщине не удалось.
Ахкеймион видел тело дунианина примерно тридцатью локтями ниже: недвижимый клочок пропитавшейся алым кожи и ткани, распростершийся на битых камнях. Он задыхался. Это казалось невозможным, что существо столь пугающее, столь беспокоящее может разбиться вот так вот запросто.
– Сейен милостивый! – вскричал он, отступая подальше от вызывающего дурноту края обрыва. – Я же говорил тебе. Я сказал тебе ничего ему не давать!
Мимара присела на колени рядом с краборуким мальчиком и, положив ладонь на его темя, прижала его ничего не выражавшее лицо к своей груди.
– Сказал кому? – огрызнулась она, яростно зыркнув на Ахкеймиона. Эта способность – сначала охаять и тут же продолжить утешать кого-либо, стала ныне проявлением ее раздражающего дарования.
Старый волшебник в гневе и бешенстве сгреб в кулак свою бороду. Что же случилось? Когда эта испорченная девчонка, эта бродяжка, успела стать Пророчицей Бивня?
Она стала раскачивать мальчика, который безучастно взирал из ниоткуда в никуда.
Ахкеймион, тихо ругнувшись, отвернулся от ее свирепого взора, понимая с каким-то ужасом и внутренней дрожью, что тщетные попытки спорить с нею странным образом стали теперь столь же тщетными попытками спорить с Богом. Ему сейчас ничего не хотелось сильнее, чем воззвать к явственному противоречию между ее нынешней скорбью по погибшему и тем, что она требовала от него всего несколько дней назад. Но все, что он в действительности мог делать сейчас, – только закипать от злости…
