В глазах короля Конрии сверкнули слезы, и он повернулся к своему господину и пророку, но обнаружил, что место, где тот стоял, уже опустело. Святого аспект-императора Трех Морей больше не было здесь.
Пройасу пришлось спускаться с горы в одиночестве… Еще одна нагая душа, бредущая куда-то волоча ноги и спотыкаясь.
Известие распространялось. Но того простого факта, что Пройас сумел захватить инициативу и, как всем казалось, действительно знал, что именно нужно делать, оказалось достаточно, чтобы обеспечить всеобщее повиновение. Он запретил даже приближаться к Антарегу. Он поручил организовать огромный лазарет со стороны южных склонов Уроккаса и издал приказ, запрещающий любому ослепшему, обгоревшему или пострадавшему каким-либо иным образом покидать его пределы. Оставшаяся часть Ордалии той же ночью походным порядком отправилась прочь, иногда обходя, а иногда перебираясь прямо через спаленные дочерна тела, запекшиеся на выбитых зубах Олорега. Он отправил вперед множество адептов Завета и свайальских ведьм, приказав им сотворить по ходу движения войска Стержни Небес, дабы осветить дорогу Ордалии. У тех болящих, что оставались в раскинувшемся вдоль побережья лагере, вид уходящего войска не вызвал поначалу ни малейшего страха: это их братья двигались колоннами у оснований разбросанных то тут, то там сверкающих столбов, их соратники заполняли своими рядами склоны горы, толпились и спешили присоединиться к всадникам Ордалии на равнинах Эренго.
«Они бросают нас!» Оказалось, однако, что достаточно единственному человеку поднять голос, чтобы страх немедленно стал всеобщим. Они видели, что те, кто пострадал от настигшей их хвори более остальных, по прошествии нескольких часов были поглощены ею без остатка – их волосы выпали, а кожа сгнила, обнажив внутренности, превратившиеся в малинового цвета мясной бульон. Они были прокляты. Им пришлось пережить многое, но теперь они отчаялись. Им довелось взглянуть в дьявольский лик самой Преисподней… и посему не дано жить далее.
Жижа, называли они свой недуг, ибо и в самом деле казалось, что плоть их гнила и внутри, и снаружи. Агония их была жалкой и мучительной, хотя над огромным лазаретом по большей части царила странная тишина. У них не было иной еды, кроме шранчьего мяса, которое они поглощали сырым. Не было укрытий или даже одеял, не было лекарей – у них оставалась только их вера да ничтожные клочки выжженной земли, до предела забитые болящими душами.
Люди, чувствовавшие себя получше, озаботились тем, чтобы очистить место вокруг себя от бесчисленных дохлых шранков, в то время как многие из наиболее пострадавших просто заползали на сплетенные тела, создавая себе ложа из трупов. Болящие из кастовой знати старались держаться вместе, пораженные той же хворью адепты Школ подвешивали над собою колдовские огни. Ослепшие, но в остальном здоровые образовывали пары с больными, но зрячими, и вскоре мертвые шранки, сминаясь и кувыркаясь, настоящим дождем посыпались с уступов и склонов.
Так трудились они, в то время как их братья устремлялись прочь.
Хога Хогрим, король Се-Тидонна, счел деянием своевременным и добродетельным принять на себя командование импровизированным воинством и совершил захват власти, подобный всем прочим вплоть до приведения к присяге потенциальных соперников под угрозой меча. Недовольные – более дюжины – были убиты и сброшены со скал вместе со шранками. Большинство, тем не менее, приняло этот внезапный переворот, полагая, что все само собой разрешится с неизбежным возвращением их господина и пророка. Все оставшиеся в живых, и больные, и здоровые, к этому времени уже именовали случившееся Великим Ожогом. Зная, как может сплотить людей общая принадлежность, Хогрим предложил своим вассалам именовать единым словом также и все эти жмущиеся друг к другу и распростертые на земле толпы, и тогда десятки долгобородых тидонцев поплелись по стонущим склонам и безмолвным берегам, возглашая, что они суть Обожженные.
Той ночью родилась вторая Ордалия: воинство, состоявшее из тех, кто едва мог надеяться пережить следующий день, не говоря уж о том, чтобы спастись. Черные тучи, уступами громоздившиеся друг на друга, заполнили северо-западный горизонт, и наиболее хворые, те, кто харкал и блевал кровью, лежали, взирая в оцепенелом изумлении, как темнеющие в небе гиганты одно за другим глотают созвездия. Облачный фронт вскоре навис над утесами Уроккаса низким, колышущимся пологом. Ливень не заставил себя долго ждать.
Люди исходили испариной и тряслись. Некоторые возопили и возрадовались, прочие лишь склонили головы, слишком изнемогшие под грузом своих многочисленных и тяжких скорбей. Некоторые из болящих, расположившихся вдоль берега моря, разрыдались от облегчения, думая, что дождь сможет очистить их, а потерявшие кожу визжали и выли, корчась в агонии. Дождевые капли жгли их, как кислота. Могучие потоки мчались по склонам, заливая ущелья и теснины, смывая вниз кувыркающиеся трупы, окрашивая неспокойное море в цвет черного пепла. На берегу царили грязь и страдания. Рты мертвецов полнились водой, будто чашки.
Следующим утром как на возвышенностях, так и в низинах воцарилось жуткое безмолвие. Даже плеск и шелест морских волн были едва слышны. Стылые утренние туманы опускались на вершины гор, стекали по склонам ущелий, повсеместно открывая взору чудовищное сочетание, безумный союз разрушения и смерти. Мертвецы торчали на гребнях скал, устилали склоны, скрючив свои оцепеневшие конечности и, будто живые, скалились застывшими на лицах ухмылками. Вороны и чайки устроили грандиозный пир, белые перья смешались с черными, давняя вражда была отброшена и забыта, ибо на сей раз им достался по-настоящему щедрый дар. Пустые перевалы Олорега чернели, укрытые глубокими утренними тенями. Безлюдные высоты и бесплодные вершины простерлись под пустыми небесами.
Лишь немногие из Обожженных удивились, ибо, подобно всем цивилизованным людям, они прожили всю свою жизнь бок о бок с многочисленными поветриями. Заболевших всегда бросали, предоставляя их собственной судьбе. Это было обычным решением.
Посему они просто сидели в исполненном достоинства смирении, слишком страдая от своих хворей, чтобы позволить себе еще и мучиться мыслями о бедственном положении, в котором очутились. Они старались дышать поглубже и пореже – чтобы не было слишком больно. Они выблевывали собственные внутренности. Они задыхались от мук. Некоторые препирались друг с другом, другие изрыгали изощренные злословия или проклятия, но большинство лишь молча взирало на море, дивясь тому, сколь необъятные дали простерлись ныне между ними и их близкими. Ослепленные Великим Ожогом принюхивались и вслушивались, поражаясь, что могут ощутить то, как напоен влагой воздух, и на вкус разобрать, чиста или грязна вода, которую они пьют, что простершиеся перед ними уступы и скалы можно услышать, уловив сквозь мерный рокот прибоя звук чьего-то падения. Они поднимали лица, обращая их к приходящему с востока теплу, и дивились тому, что могут видеть собственной кожей, ибо невозможно по-настоящему ослепнуть, если речь идет о солнце – до тех пор пока ты вообще способен хоть что-то чувствовать.
Некоторые рыдали.
И все до единого понимали, что их тяжкий труд подошел к концу.
