Сибавул Вака просидел недвижимо всю ночь и все утро: его кожа сочилась кровью, свои льняные волосы он выдергивал из головы прядь за прядью, а ветер носил их над морем, как паутину. Когда Пройас со свитой появились вдруг на перевалах Олорега, он повернул голову, наблюдая за тем, как экзальт-генерал спускается с горы, чтобы встретиться с королем Хогримом, самопровозглашенным владыкой Обожженных. Не говоря ни слова, Сибавул встал и прошествовал вдоль скал, взгляд его был прикован к неопределенной точке где-то на западе. Его выжившие родичи пошли за ним, следом потянулись другие – чьи души вдруг освободились от гибельного оцепенения. Вскоре на ногах оказались толпы зачумленных, людские массы, поднявшиеся не из любопытства или тревоги или даже чувства долга, но лишь потому, что их братья тоже стояли, тоже куда-то шли, спотыкаясь…
Ибо они тоже были Обожженными.
Сибавул держал свой путь вниз, на заваленное телами побережье, по всей видимости, даже не осознавая, что за ним следуют тысячи. Если бы море сейчас хоть в малой степени, по своему обыкновению, бушевало, путь его оказался бы перекрытым, но оно оставалось необычайно безмятежным, достаточно спокойным для того, чтобы стала видимой поблескивающая фиолетовыми и желтыми разводами, расползающаяся по поверхности пленка жира, источаемого неисчислимыми трупами. Сибавул брел на восток прямо сквозь неглубокую воду, создавая на ней своим движением маслянистые узоры, образы, напоминающие карты каких-то еще непознанных миров, изменчивые береговые линии, которые, изгибаясь, исчезали в хаосе и небытии.
И все, кто был способен ходить – около двадцати тысяч истерзанных, измученных душ, – с трудом передвигая ноги, следовали за ним.
Плавающие в воде трупы поднимались и опускались в ритме дыхания безмятежно спящего ребенка. Накатывающие волны, плескаясь и чавкая, лизали подножия скал. Великий Ожог расколол выходящие к морю склоны Антарега, воздвиг поперек прибоя насыпи из обломков и щебня. Сибавул пробирался меж их раздробленными телами – карлик, крадущийся мимо каменных клыков, возвышающихся над ним, как башни Момемна. По-прежнему глядя на запад, он не отрывал взора от каменных стоп Уроккаса, крутыми обрывами упирающихся в устье реки Сурса.
И все, способные двигаться, брели за ним гигантской, запинающейся в волнах колонной.
На какое-то время он замер возле речного устья, взирая на медленно вращавшийся покров из шранчьих трупов, распростершийся до противоположного берега, где раскинулась Агонгорея… Поля Ужаса. Все больше и больше Обожженных выбирались позади него на усыпанный галькой берег: сборище призрачное и ужасающее, черное от ожогов, насквозь мокрое от морской воды, которая, стекая с тел, собиралась в алые лужицы. Никогда еще не видел мир воинства более жалкого: кожа свисала пластами, язвы и ожоги сочились гноем, голые зады были измазаны засохшим дерьмом и кровью. Выпадающие волосы уносил прочь ветерок, создавая над морем пелену из черных и золотистых нитей.
Никак не менее сотни человек умерло в пути. Никто из этих несчастных не имел ни малейшего понятия, зачем они здесь, они знали лишь, что поступают правильно – делают именно то, что требуется. Солнце уже опустилось со своей высшей точки и, приближаясь к горизонту, светило прямо в опустошенные очи кепалорского князя-вождя. И тут Обожженные удивленно воззрились на мертвецов, заметив, как только что вынесенные в море трупы тащит назад к устью реки, в то время как новые тела, плывущие по течению, все продолжают прибывать, проталкиваясь и устремляясь на юг. Начался прилив, пронеслось средь них невнятное бормотание. Приливы, благодаря которым Нелеост стал в свое время соленым, с незапамятных времен застопоривали течение Сурсы. Так произошло и сейчас. Речные воды сделались мутными и вязкими от разлагающейся плоти.
Все больше и больше шранчьих тел, скомканных и перепутанных, выкатывалось из морских глубин, образовав в итоге чудовищный затор, перекрывший все устье реки. Кое-где в этом изгибающемся, покачивающемся на волнах сплетении тел виднелись и светлые волосы. Сибавул Вака ступил на полузатопленные тела. Он шатался и спотыкался, словно только что начавший ходить карапуз, но тем не менее шел по этому огромному, мертвенно-бледному полю, каждым своим шагом поднимая тучи мух, разлетавшихся, словно ил и песок под ногами человека, ступающего по речному дну.
Люди рыдали, наблюдая это мрачное зрелище.
И следовали за ним.
Глава шестнадцатая
Момемн
Говорят, что люди не случайно обращают свои молитвы лишь к Богам и мертвым, ибо лучше услышать в ответ молчание, нежели правду.
Айенсис, Теофизика
VI. Игра, будучи целостным воспроизведением целостного, жестока к случайным прохожим. Проиграть Игру – все равно что потерпеть неудачу в любви.
Шестой Напев Абенджукалы
Середина осени, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), Момемн
Честь пробудить ото сна благословенную императрицу Трех Морей досталась дряхлому Нгарау, великому сенешалю. Однако мамочка прогнала мешколицего евнуха, вместо этого решив понежиться в кроватке со своим маленьким мальчиком. И теперь он лежал в ее объятиях, притворяясь спящим, прижимаясь спинкой к нежному теплу ее груди, и исподтишка рассматривал пастельные пятна, разбегающиеся по украшенным фресками стенам, – отсветы утреннего солнца. Он не уставал удивляться тому, как его душа могла плыть и парить в ее объятиях – соединенная с ней, но невесомая и безмятежная.
Кельмомас знал, что она не считает себя хорошей матерью. Она вообще не считала себя хорошей в любом смысле – столь длинными и стылыми были тени ее прошлого. Но страх потерять своего, претерпевшего столько страданий сына (ибо как мог он не пострадать, после всего, что выпало на его долю) терзал ее как ничто другое. Он безошибочно определял все эти материнские страхи и опасения, всякий раз смягчал их и всегда обращал себе на пользу. Он частенько жаловался на голод, одиночество или грусть, рассчитывая вызвать у нее чувство вины и желание всячески потворствовать ему.
Она слишком слаба, чтобы быть хорошей матерью, слишком отвлечена другими заботами. Они оба знали это.
Она могла лишь приласкать его после… после всего.
Он настолько часто играл в брошенного ребенка, что теперь ему иногда приходилось прилагать усилия, чтобы не делать этого. Уже не раз он ловил себя на том, что, желая на самом деле удрать и заняться своими делами, он все равно продолжал играть на ее чувстве вины, рассчитывая, что обязанности в любом случае вынудят маму покинуть его. Но иногда страх за драгоценного сыночка вспыхивал в ней столь сильно, что отодвигал все прочие тревоги.
– Гори они все огнем, – однажды сказала она ему, как-то особенно свирепо сверкнув очами. Сегодня случилось как раз такое утро.
Ему нужно было вновь следить за нариндаром, не потому что он по-прежнему верил, что Четырехрогий Брат заботится о его безопасности, но просто потому что ему необходимо было видеть то, чего он не понимал.
«Что случилось, то случилось», – полагал он.
