Раньше он легко добивался свободы, сделав вид, что случайно произнес злобные или язвительные слова, прекрасно зная при этом, что ее крики или шлепки, стоит грозе миновать, вознаградят его возможностью творить все, что ему вздумается, – удрать, куда ему будет угодно, терзать ее снова или насладиться комичной пропастью ее раскаяния. Полагая, что маленькие мальчики должны быть капризными и обидчивыми, он, играя в идеального сыночка, никогда не упускал это из виду. Таков был главный урок, полученный им от Мимары, до того как он наконец оттолкнул ее: самые испорченные дети часто и самые любимые.
Но после того как Телли заявилась к нему со своими угрозами, налет учтивости отравлял все его слова. Теперь он не мог противоречить маме как раньше, опасаясь, что проклятая сестра раскроет его тайны. Ибо знание того, что возлюбленный сыночек, как и муж, обладает силой, которую она считала проклятой и бесчеловечной, вне всяких сомнений, сокрушило бы Эсменет.
Так что теперь ему приходилось играть, мирясь с ее порывами и делая с ними лишь то, что ему удавалось. Он лежал, погрузившись в ее тепло и суетное обожание, дремал в безмятежности, присущей скорее нерожденному дитяти, нежился в жаре двух тел, делящих одну и ту же постель. И все же ему все больше казалось, что он может ощущать присутствие Четырехрогого Брата где-то внизу – чуять его как копошение крысы на задворках сознания. Она поцеловала его в ушко, прошептав, что уже утро. Подняла обнявшую его руку, убрав ее в сторону, чтобы тщательнее рассмотреть его. Матери склонны оглядывать детей с тем же лишенным и тени сомнений собственническим чувством, с каким осматривают свое тело. Он наконец повернулся к ней, мельком удивившись бледности ее кожи, за исключением загорелых рук.
– Так вот как ты проводишь время, – прошептала она с притворным осуждением, – имперский принц, ковыряющийся в саду…
Тут и он заметил под своими ногтями темные полумесяцы, следы въевшейся грязи. Он не знал почему, но его беспокоила ее наблюдательность, и он регулярно натирался землей, дабы убедить ее в том, что играет в саду.
– Это же весело, мама.
– И ты, смотрю, вовсю веселишься… – возвысился ее голос, но тут же угас. Отзвуки унеслись папирусными листами, сметенными прочь все еще теплым менеанорским бризом. Она резко распрямилась, позвав своих личных рабынь.
Вскоре Кельмомас, надувшись, уже лежал в бронзовой ванне, выслушивая увещевания матери о бесчисленных достоинствах чистоты. Вода почти сразу посерела от покрывавшей его грязи, и все же он погрузился в нее поглубже, поскольку воздух был довольно прохладным. «Что за болваны додумались поставить ванну на площадке прямо перед открытой всем ветрам галереей?» – подумал он. Осень же. Мать, шутя и обхаживая его, опустилась рядом с ним на колени, подложив под них небольшую подушку. Она прогнала рабов, надеясь, как он знал, отыскать в ритуале купания некую видимость нормальных отношений между матерью и ребенком.
Телиопа заявилась сразу после того, как мать намочила его волосы. Ее невообразимый кружевной наряд противно мельтешил и противно шуршал. Она остановилась на пороге раздутым шаром серой и фиолетовой ткани, ее прическа, представлявшая собой запутанный ореол льняных волос, была хаотично заколота безвкусными брошами. Ее башка, подумал мальчик, сегодня выглядит как-то особенно буйно.
Если она и придала какое-то значение его присутствию, то ничем не показала этого.
– Генерал Искауль, – произнесла эта болезненная тень. – Он-он прибыл, мать.
Мама уже поднималась, вытирая руки.
– Хорошо, – отозвалась она, ее голос и манеры преобразились. – Я пока приготовлюсь, а Телли поможет тебе домыться, – сказала она в ответ на его вопрошающий взгляд.
– Не-е-ет! – запротестовал он, но мама уже стремительно шагала мимо его сестры, призывая рабов, спеша переодеться.
Весь мокрый, он неподвижно сидел, взирая на приближающуюся сестру сквозь облака пара.
– Искауль привел из Галеота Двадцать Девятую, – объяснила она, опускаясь коленями на мамину подушку. Ей пришлось смять обширный кринолин своего платья о поблескивающий край ванны, и хотя на то, чтобы сшить его, ей явно потребовалось немало усилий, казалось, что ее это ничуть не обеспокоило.
Он мог лишь молча смотреть на нее.
– Не здесь, – предупреждающе молвил его тайный голос. – Где угодно, только не здесь.
– Но однажды она должна сдохнуть!
– Судя по всему, ты раздумываешь, как бы ловчее прикончить меня, – молвила его бледная сестра, тщательно осматривая баночки с мылом и ароматическими маслами, расставленные на полу рядом с ванной, – едва ли ты думаешь сейчас о чем-то еще.
– С чего ты взя?.. – запротестовал было он, но поперхнулся водой, безжалостно вылитой ему на голову.
– Мне нет-нет дела, – продолжала она, опрокидывая ему на темя плошку мыла с ароматом апельсина, – до того, о чем ты думаешь или чем занимаешься.
Она начала намыливать ему голову. Ее пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми – они просто делали свое дело.
– А я и забыл, – ответил он, выражая негодование каждым кивком своей натираемой ароматной пеной головы, – что тебе ни до чего нет дела.
Ее пальцы прошлись от его лба через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.
– У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.
Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.
– Айнрилатас мог заставить тебя плакать, – напомнил Кельмомас.
Ее пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по ее вялому, апатичному лицу.
– Удивлена, что ты помнишь это.
Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.
– Я помню.
Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.
– Айнрилатас был-был сильнейшим из нас, – произнесла она, – и самым-самым жестоким.
– Сильнее меня?
– Намного.
Лживая сучка!
– Как это?
– Он видел чересчур глубоко.
– Чересчур глубоко, – повторил мальчик, – это как?
Телиопа пожала плечами:
– Чем больше ты узнаешь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Айнрилатаса мы-мы все были едва ли более чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор пока мы слепы – в этой слепоте и наша душа, и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что мы сами – не более чем букашки.
Кельмомас непонимающе посмотрел на нее.
– Чем больше узнаешь о чем-то, – сказал он, нахмурив брови, – тем реальнее оно становится.
