– Лишь если оно с самого начала было реальным.
– Пф-ф, – насмешливо фыркнул он.
– И тем не менее ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.
– Это чем?
– Делаешь себе игрушки из человеческих душ.
От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.
– Так вот что сделал Айнрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?
– Даже сейчас-сейчас, – произнесла она со своим треклятым заиканием, – ты-ты пытаешься заниматься все тем же.
– Так ведь и я тоже букашка!
Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.
– Букашка, поедающая других букашек.
Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.
Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую. Все это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.
– Почему он называл тебя шранка? – внезапно спросил он.
Ее лицо опять исказилось, будто сведенное судорогой.
Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нет следов на снегу… ага?
– Потому что я всегда была-была слишком тощей.
– Она лжет… – сказал голос.
– Да, братец, я знаю…
Имперский принц отодвинул от себя ее запястье, чтобы всмотреться в глаза. Казалось удивительным находиться настолько близко от ее ненавистного лица, чтобы иметь возможность разглядеть брызги веснушек, розовую кромку век, прикус зубов. Он всегда полагал, что в те времена лишь открылось нечто, что с ней сделали. Что его брат как-то сломал ее… Но теперь ему казалось, что он может вспомнить все произошедшее гораздо яснее…
Ее рыдания.
– И сколько раз? – спросил он ее.
Вялое, отстраненное моргание.
– До тех пор пока отец не запер его.
Мертвящий холод проник в ее голос.
– А мама?
– Что мама?
– Она когда-нибудь узнала?
Щебетание капающей с его волос воды.
– Однажды она подслушала его. Она была-была в ярости…
Сестра подняла губку, но он раздраженно отстранился.
– Она… она была единственной, кто никогда-никогда не боялся Айнрилатаса, – произнесла Телиопа.
Но теперь он мог видеть все с абсолютной ясностью.
– Она так и не узнала, – заключил Кельмомас.
Ее голова качнулась так, словно она тихонько икнула. Три раза подряд.
– Айнрилатас… – продолжал он, наблюдая за тем, как белеет ее лицо.
– Что-что?
– Он соблазнил тебя? – усмехнулся он. Он видел, что делают взрослые, когда бурлит их кровь. – Или взял силой?
Теперь она казалась полностью опустошенной.
– Мы дуниане, – пробормотала она.
Юный имперский принц хихикнул, задрожав от восторга. Наклонившись вперед, он прижался своею влажной щекой к ее щеке и с тем же подхрюкиванием, что он слышал не так уж давно от своего старшего брата, прошептал ей на ушко:
– Шранка…
От нее пахло скисшим молоком.
– Шранка…
Внезапно вода и мыло потекли ему в глотку. Отплевываясь и протирая яростно пылающие глаза, он едва успел увидеть бегство Телиопы – лишь тени и мелькающий кринолин. Он не пытался окликнуть ее.
Она оставила на снегу целую уйму следов.
Кельмомас с головой погрузился в обволакивающее тепло, смывая мыло с лица и волос. Он знал, что почти наверняка приговорил себя, но все равно ликовал, безмолвно торжествуя.
Страх всегда медлил, проникая в его душу, туда, где его воля была слабее, а сердце сильнее всего.
А ведь нужно немалое искусство, чтобы заставить разрыдаться Анасуримбора.
Иссирала не было в его покоях.
Ликование оказалось кратким. Охваченный чудовищной паникой, Кельмомас выскочил из ванны, оделся, не вытираясь, и мокрым прокрался в ветвящиеся глубины укутанного тенями дворца, оставляя на своем пути влажные следы. Никогда раньше, казалось ему, он не испытывал подобного ужаса и не вел внутри себя столь злобных споров, наполненных взаимными обвинениями.
– Болван! Ты же убил нас! Убил нас!
– Но ты ведь играл вместе со мной. Разделил все веселье!
Однако, обнаружив покои нариндара опустевшими, он почувствовал, что его маленькое сердце буквально остановилось. Довольно долго он так и лежал ничком на железной вентиляционной решетке, опустошенный и изнуренный, не способный даже думать, и лишь молча взирал на затененный угол, где нариндару положено было… дышать. В эти первые мгновения мысль о том, что Ухмыляющийся Бог незримо движется где-то во тьме, просто переполнила чашу его сознания, парализовав все иные помыслы.
Какова вероятность того, что все это было лишь случайностью? Совпадение ли, что нариндар исчез сразу после того, как он вывел из себя и спровоцировал Телли – женщину, державшую в своих костлявых руках его погибель? Неужели этот невероятный человек просто слонялся по залам дворца по каким-то другим своим непостижимым делам? Или… или все это уже свершилось? И его вновь переиграли. Да и как бы мог он быть еще свободнее, будучи уже свободным, да еще и обреченным вторить воспоминаниям проклятого Бога! Решать что-либо само по себе было деянием – тянешь ли ты за ниточки, чтобы распутать клубок, или втыкаешь вертела в чьи-то слезные протоки! Но каждая его мысль, мельчайшее движение его души уже становились свершившимся фактом, а это означало, что на самом деле он сам никогда ничего не решал! Всякий раз! Что означало…
Он задохнулся от невыносимой безнадежности этой загадки, превратившейся в безнадежность его нынешнего положения, в невозможность найти выход из тупика, в котором оказался.
Какое-то время он тихонько плакал. Даже окажись кто-нибудь в покоях Иссирала, он услышал бы лишь неразборчивые причитания, прерываемые слабыми всхлипами.
Он лежал неподвижно, как куль.
– Как? – хныкал его брат-близнец. – Как ты мог быть таким идиотом?
– Это все она виновата!
– Должно быть что-то…
– Ничего! Почему до тебя не доходит?
– Князь Ненависти! Айокли на нас охотится!
Его скрутил ужас.
– Тогда пусть он найдет нас! – с разгорающейся свирепостью решил Кельмомас.
И он снова помчался сквозь наполненный тенями дворец, лицо его пылало, рубашка липла к телу, как вторая кожа. Беспримерная, ни с чем не сравнимая ярость оживляла его, заставляла нестись сквозь тени и тьму, искажала его лицо маской дикой свирепости.
