Обхвативший руками голову Кельмомас услышал громкий треск огромных балок.
А затем земля успокоилась.
Он держался за голову до тех пор, пока рев не утих, сменившись гулом и легким свистом.
Когда он наконец осмелился оглядеться, все вокруг заполнял сероватый, пыльный сумрак, и он увидел только, что и сама решетка, и та часть стены, где она была установлена, обрушились. Он закашлялся и взмахнул руками, осознав, что лежит на краю провала, в который упала его кровать, теперь оказавшаяся этажом ниже. Нариндара нигде не было видно, хотя та часть пола, где он стоял, осталась целой. Он слышал, как кто-то громко возглашал раз за разом то ли славословия, то ли молитвы. Слышал в отдалении крики тех, кто пытался восстановить подобие порядка.
Отрывистый женский вопль пробился откуда-то снизу, пронзив Священный Предел.
Анасуримбор Кельмомас спустился на усыпанный обломками пол своей комнаты. Повернувшись, он уставился на искалеченные останки старшей сестры. Она лежала лицом вперед – так, как при падении вывернуло ее голову, – опершись безжизненной рукой на пол, словно пытающийся подняться пропойца. Ее волосы, зачесанные назад спутанными льняными прядями, были сплошь покрыты известью. Кельмомас приблизился к ней, с каждым шагом смаргивая с глаз все новые слезы. Он задумчиво рассматривал ее тело, не замечая никаких признаков того, перед чем стоило бы преклоняться, как это часто делали все прочие. Мертвой она казалась всего лишь сломанной куклой. На последнем шаге из его горла вырвался легкий всхлип. Он наклонился, подобрал с пола кирпич и, высоко подняв его своей детской рукой, изо всех сил бросил ей в голову. Брызнувшая кровь стала ему наградой.
На взгляд Телиопа была еще теплой.
– Она мертва, – со всей мочи заорал он, – Телли мертва. Мама! Ма-а-амо-очка!
Он положил себе на колени ее искалеченную голову, воззрившись в лицо, вдавившееся внутрь смявшимся бурдюком, и, слегка наклонив подбородок, позволил себе злорадную ухмылку.
– Ты веришь в это? – прошептал его брат-близнец.
– О да, я верю.
Четырехрогий Брат был ему другом.
– Ма-амо-о-очка-а!
Едва проснувшись, чародей Мбимаю подумал, что день, похоже, не задался. Кошмары, казалось, преследовали его всю ночь – напоенные неистовым буйством сны, столь беспокойные, что пинками сбрасываешь с себя одеяла. Сны, пытаясь вспомнить которые, вспоминаешь лишь неопределенный и необъяснимый ужас. Он даже достал свои кости киззи, рассчитывая погадать на эти видения, столь навязчивой и давящей была тень, которой они омрачили его пробуждение. Но Блудница, само собой, решила по-своему и сама бросила кости: стоило ему отыскать свои амулеты, как прибыл мрачный кианский гранд Саранджехой с приглашением от Фанайяла как можно быстрее явиться к нему и его наложнице.
Дальнейшая (и весьма постыдная) поспешность Маловеби явилась лишь следствием того, насколько отвратительным было настроение падираджи-разбойника в течение недель, прошедших с тех пор, как Меппа едва не погиб. Время работало против Фанайяла аб-Карасканди, и он об этом знал. Бесконечный поток кораблей, входящих в гавань имперской столицы и выходящих из нее, не заметил бы только слепой. Провоцируя и подстрекая его, имперцы даже начали пировать прямо на стенах! Окружающие области Нансурии тем временем все более наполнялись враждебными тенями – едва минул день с тех пор, как очередной отряд фуражиров был подчистую вырезан, попав в засаду. Там, где в начале осады фаним могли в одиночку проскакать мили и мили вокруг Момемна, не прихватив даже доспехов, теперь они вынуждены были перемещаться лишь во множестве и по острой необходимости. И что более всего уязвляло легендарного падираджу (едва не доводя до безумия, благодаря ятверской ведьме), так это тот факт, что идолопоклонники отказывались признавать поражение, что нечестивые заудуньяни неизменно проявляли такой героизм, что воинам пустыни оставалось лишь дивиться и страшиться. Фаним рассуждали об этом у своих костров, твердя о безумной решимости врагов, о невозможности покорить людей, которые приветствовали унижения и смерть.
– Что это за земля, – сокрушался старый каратайский вождь, которого Маловеби как-то подслушал, – где женщины готовы служить щитами для мужчин? Где десять жизней, обмененных на одну, считаются выгодной сделкой!
Мера морали и духа, как прекрасно сумел описать Мемгова, заключена в сочетании и гармонии человеческих устремлений. Чем больше эти стремления умножаются и расходятся между собой, тем в меньшей степени войско способно оставаться войском. Всадники пустыни явились сюда, удерживая в своих душах одно-единственное стремление – срубить голову имперскому Дракону. Но дни шли за днями, их численность все уменьшалась, и постепенно их устремления стали множиться. Тень размышлений о возможностях, о вариантах легла на их лица, так же как и на лицо Маловеби. Предчувствие надвигающегося гибельного рока укоренялось в их сердцах – ровно так же, как и в сердце самого падираджи. И как у озлобленных мужей возникает зачастую побуждение терзать своих жен и детей, так и Фанайял начал демонстрировать всем свое могущество через проявления капризного своенравия. Теперь вдоль всех основных дорог, проложенных внутри лагеря, висели трупы фаним, казненных по поводам, которые всего несколько недель назад были бы сочтены пустяковыми.
Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, оно становилось пылающим сигнальным костром.
Призывом к ужасающей Матери Рождения.
Будь ты проклят, Ликаро! Будь проклят!
Воины пустыни теперь называли гарем шатром падираджи, и для Маловеби и его чуткого носа алхимика шатер смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спертым – даже пропитанным – жарким дыханием, потом и семенем был воздух внутри него. Псатма Наннафери, само собой, находилась там: жизнь королевских наложниц ограничивали законы фаним и кианские обычаи. Она, как всегда, сидела одновременно и слишком близко, и чересчур далеко, как всегда, была и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение ее духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько его самого терзала тревога. Впервые Псатма откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ непомерную чувственность.
Чародей Мбимаю изо всех сил старался не утонуть в ее огромных черных очах.
Он оценил изобилие пищи – дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Нильнамеша, – но опасался, что честь разделить с падираджей завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Фанайял не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посланник Зеума старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Фанайял, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы Священный Зеум по меньшей мере прислал ему корабли!
Псатма Наннафери рассматривала их обоих, как делала это всегда, развалясь с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девственницам – тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чем-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло ее лицо, но в ее глазах не было и тени насмешки.
