Кара настигла ее… и не были ложным тщеславием подобные мысли. Уже нет.
Боги сделали это. Боги охотятся за ней и ее детьми. Идет охота.
И благословенная императрица бросилась следом за своими министрами, взывая к возлюбленным душам.
– Это знак! – ревел Фанайял у входа в шатер. – Чудо!
Приближенные падираджи толпились у порога, понимая по тону беседы, что он разговаривает с ней. Тем не менее Маловеби последовал за ним в сумрак и духоту, разящую мускусом и воняющую простынями, замаранными бесчисленными совокуплениями.
Псатма Наннафери, рассевшаяся на своей кушетке, взглянула на него без интереса или удивления, а затем вновь обернулась к своему плененному похитителю.
– Нечто было начертано, – насмехалась она, – но начертано не для тебя!
– Посланник? – осведомился Фанайял голосом столь же безжизненным, как и выражение его лица.
– Я-а-а, – запинаясь, пробормотал Маловеби, – позабыл свой, э-э-э… – он моргнул, глотая слюну, – свой хлеб.
– Скажи ему, богохульник! – зашлась хохотом ятверская ведьма. – Поделись с ним знанием, как одна проклятая душа с другой.
Маловеби не имел ни малейшего понятия, что тут случилось, догадываясь лишь, что это как-то связано с ним.
– Я… э-э-э…
Но Фанайял лишь бросил на женщину еще один бешеный взгляд.
– Не это! Ты не сможешь забрать у меня это!
Она наклонилась вперед, опершись одной рукой на колено, и плюнула на награбленные падираджей бесценные ковры.
– Палец не может украсть у руки. Я стою слишком близко, одесную Матери, чтобы забрать то, чем она одарила.
Падираджа провел рукой по лицу и дважды быстро моргнул.
– Я знаю то, что знаю, – проскрежетал он, с натугой поднимая стойку со своей кольчугой из груды беспорядочно раскиданного в сумраке роскошного барахла. – Знаю, что нужно сделать!
– Ничего ты не знаешь! – прокаркала Псатма. – И чуешь это, словно гнойник в своем сердце!
– Заткнись, сумасшедшая баба!
– Скажи ему! – заклинала она ошеломленного чародея Мбимаю. – Поведай о том, что он знает и так!
– Заткнись! Замолчи!
Псатма Наннафери завизжала от смеха, наполненного омерзительным соблазном и напоенного древней гнилью.
– Скажи ему, что Матерь содеяла это! Что его чудо – работа языческого демона!
– Фан именует твою!..
– Фан? – неверие в ее голосе было столь очевидным, столь абсолютным, что ее чувственное контральто, казалось, оттеснило прочь все прочие звуки. – Фан просто обманщик. Фан – это то, что случается, когда философы начинают поклоняться собственным бредням!
Фанайял с искаженным яростью лицом нависал над ней, его усы топорщились над ощеренными зубами, он занес готовую разить руку.
– Од-од-одинокий Бог! – выговорил падираджа. – Это его рук дело!
– Ага. Только слегка рас-рас-распиленного! – насмехалась она, издевательски хихикая.
– Я сейчас ударю тебя!
– Так ударь! – вскричала она, голос ее загремел так, что кожа посланника покрылась мурашками. – Ударь и услышишь, как я запою! Пусть все твои родичи узнают, что стены Момемна обрушил Бог Бивня! Бог идолопоклонников!
Она уже успела вскочить и теперь, бурля гневом и выплескивая все свое нутряное отвращение к мерзостям, которые ей пришлось засвидетельствовать и вынести, мерила шагами шатер.
– И что же? Как вы, треклятые богохульники, Ее называете? Брюхатой? Ты зовешь Ее Брюхатой! Святотатство! И от кого? От такой порочной, ублюдочной твари, как ты, – грязного насильника, поганящего жен и детей! Убийцы и вора! Отравленного жаждой ненависти! Ты? Ты смеешь называть нашу Матерь демоном? Нечистым духом?
Ее глаза округлились от ярости, она простерла руки ко всем опрокинутым, раскиданным и разломанным свидетельствам грабежа. Рычание, казалось, прорвалось сквозь землю у них под ногами.
– Она! Поглотит! Тебя!
Даже Фанайял прикрылся ладонями от ее бешеной злобы, ибо эта свирепая ярость явно была не от мира сего.
– Ложь! – воскликнул он, но в голосе слышалось осознание горькой истины. – Чудо дано лишь мне! Мне!
Псатма Наннафери вновь зашлась приступом адского хохота.
– Твое чудо? – выла и бушевала она. – Ты и правда думаешь, что Матерь – Брюхатая! – поразила бы свою собственную землю ради кого-то вроде тебя или даже ради всего твоего ущербного народа? Гонимого в этой жизни и проклятого в следующей?
Древняя дева вновь харкнула на пол и топнула ногой.
– Ты ничтожен, и ты проклят. Ты лишь растопка для большего, намного большего пламени!
– Не-е-ет! – завопил падираджа. – Я Избран!
– Да-а-а! – вопила и топала ногами жрица. – Избран, чтобы валять дурака!
– Сын Каскамандри! – прогремел Маловеби, увидев, что Фанайял схватился за рукоять ятагана.
Падираджа, наполовину обнажив клинок, застыл, ссутулившись, как обезьяна, и бешено хрипя.
– Она неспроста подзуживает тебя, – сказал Маловеби, размеренно дыша.
– Ба! – рявкнула Наннафери, презрительно усмехаясь. – Дошло наконец. Да попросту все мы уже мертвы.
Слова, брошенные, как объедки с королевского стола жалким нищим.
Они оба застыли, пораженные гнетущим предчувствием, столь ужасающим был ее голос, прозвучавший так, словно все это уже не имело никакого значения…
Потому что они уже были мертвы?
Маловеби помедлил мгновение, осыпая проклятиями коварство и вероломство этого подлеца Ликаро. А затем, сглотнув, осторожно спросил:
– О чем это ты?
Ятверская ведьма безмятежно взирала на него сверкающими очами.
– Ты поразишься собственной слепоте, зеумец, – произнесли ее губы. – О, как ты будешь раскаиваться и бранить себя.
И тогда чародей Мбимаю ощутил это… жалость, сострадание Матери, ее любовь к слабой душе, которая так сильно сбилась с пути, так жестоко заблуждается. И осознал, что все это время считал злом (даже если не осмеливался напрямую об этом помыслить) лишь Ее ужасающий гнев, кошмарную тень Ее возмездия.
А затем Маловеби ощутил нечто иное… поступь подлинного Зла.
Оно явилось к ним из ниоткуда, пятно души, что сама прокляла себя. Колдовская Метка…
Более глубокая, пропитанная бо́льшими богохульствами, чем любая другая, что ему довелось чуять прежде.
– Она права, – прокричал Маловеби измученному терзаниями падирадже. – Мой господин! Твоя хора! Скорее!..
Слово, произнесенное где-то внутри его головы…
И дальняя от входа часть гарема, где Маловеби чувствовал лежащую в сундуке хору, взорвалась. Награбленные сокровища выдуло наружу как мусор. Толчок поверг и Фанайяла, и Наннафери на колени – и женщина, опрокинувшись на спину, покатилась в припадке радостного хохота. Шатер шатался и гремел. Невозможная Песнь, сокрытая от мирского взора, пронзала сущее.
