Все, что теперь было доступно его взгляду, – окруженный мерцающим ореолом образ Анасуримбора Келлхуса, его леденящий, испытующий взор, воплощенная погибель, поступь которой ни один смертный не смог бы постичь…
Ставшая и его погибелью.
– Что? – прохрипел чародей Мбимаю. – Что… ты… такое?
Человек потянулся к рукояти, торчавшей у него за плечом. Клинок, что звался Эншойя, зарделся яростным всполохом…
– Нечто уставшее, – отозвался зловещий лик.
Прославленный меч обрушился вниз.
Отличие заключалось в том, что теперь он не мог скользить незримым меж стенами, и все же это была все та же безрассудная игра: мальчик преследует Бога в залах и переходах своего дома.
Стенания истончались, но карканье боевых рогов звучало все ближе и ближе. Кельмомас ощущал себя хитрым мышонком, никогда не приближающимся к опасности, но и не теряющим ее из виду. Стремительно скользя за нариндаром из одной тени в другую и всякий раз замирая, заметив его мелькнувшие плечи или спину, он тихонько шептал «Попался!», а затем вновь бесшумно продвигался вперед. Путь нариндара через полуразрушенный дворец оказался слишком извилистым, чтобы можно было предположить его заблаговременную продуманность, и все же в нем виделась некая логика, которую мальчик пока не сумел постичь. Движение это выглядело столь безумным лишь из-за чересчур явного противоречия между мрачной целеустремленностью ассасина и его бесконечным петлянием по переходам, лестницам и коридорам.
«Неужели Четырехрогий Брат, в свою очередь, играл с ним?» – в конце концов удивленно задумался Кельмомас. Не могло ли все это делаться ради него? Быть может, Преисподняя одарила его учителем… товарищем… защитником?
Это предположение привело его в восторг в той же мере, в какой и ужаснуло.
И он то крался, то перебегал из одного укрытия в другое, сквозь дворцовые залы – частью лежащие в руинах, частью уцелевшие. Пробирался вперед, погруженный в мысли о милости Ухмыляющегося Бога, о притягательной возможности оказаться любимцем самого Князя Ненависти! Он следил за подсказками, хлебными крошками, рассыпанными там и сям, не обращая никакого внимания на царивший разгром и разлившийся вокруг океан страданий, игнорируя даже внезапно вспыхнувшую панику, которая заставила множество людей броситься прочь с Андиаминских Высот, дико вопя: «Фаним! Фаним!» Его не заботило все это, единственным, к чему он питал интерес, была та игра, что разворачивалась сейчас перед его глазами, скользила под его босыми ступнями, трепетала в его руках. Молчание его неугомонного братца означало, что даже он понял, даже он согласился. Все прочее более не имело значения…
Кроме, быть может, еще одной забавной малости.
Момемн разрушен. А фаним собирались уложить тех, кто остался в живых, рядом с мертвецами. И его мама…
Мама, она…
– Ты все испортил! – вдруг вскричал Самармас, бросившись на него и успев глубоко укусить мальчика в шею, прежде чем вновь исчезнуть в его собственном Дворце Теней – в полых костях помышлений имперского принца. Кельмомас обхватил воротник своей рубашки – той, что натянул после того, как довел до слез Телиопу, – и прижал его к шее прямо под челюстью и подбородком, чтобы унять струящуюся кровь.
Ему нравилось время от времени напоминать о себе его брату-близнецу.
Напоминать, как он это делал раньше.
Иссирал наконец поднялся обратно в Верхний дворец, на сей раз воспользовавшись Ступенями процессий, величественной лестницей, предназначенной, чтобы заставить запыхаться сановников из тучных земель и внушить благоговение сановникам из земель победнее – или что-то вроде этого, как однажды объяснил ему Айнрилатас. Два грандиозных посеребренных зеркала, лучшие из когда-либо созданных, слегка наклонно висели над лестницей – так, чтобы те, кто по ней поднимался, могли видеть себя в окружении позлащенного великолепия и в полной мере осознать, куда именно занесла их судьба. Одно зеркало разбилось, но другое висело, как и прежде, целое и невредимое. Кельмомас увидел, что практически обнаженный ассасин остановился на площадке, замерев, будто человек, увлекшийся созерцанием собственного отражения, нависшего сверху. Имперский принц, пригнувшись, укрылся в какой-то паре перебежек позади, за опрокинутой каменной вазой, и осторожно выглянул из-за нее, слегка приподняв над коническим ободком одну лишь щеку и любопытный глаз.
Нариндар продолжал стоять с той самой неподвижностью, что когда-то так подолгу испытывала терпение мальчика. Кельмомас выругался, почувствовав отвращение к тому, что Ухмыляющегося Бога можно застать за чем-то столь тривиальным, за проявлением такой слабости, как разглядывание своего отражения. Это было какой-то частью игры. Обязано быть!
Внезапно нариндар возобновил движение так, словно и не задерживался. На третьем шаге Иссирала Кельмомас по большей части оставался укрытым вазой. На четвертом шаге Иссирала его мама вдруг появилась между ним и нариндаром, выйдя из примыкающего прохода. Она, почти тут же заметив Четырехрогого Брата, взбирающегося по Ступеням процессий, остановилась – хотя и не сразу, из-за своей чересчур скользкой обуви. Ее прекрасные пурпурные одежды, отяжелевшие от впитавшейся в них крови ее собственной мертвой дочери, заколыхались, когда она повернулась к монументальной лестнице. Ее образ жег его грудь, словно вонзенный в сердце осколок льда, столь хрупким и нежным и столь мрачным и прекрасным он был. Она хотела было окликнуть нариндара, но решила не делать этого, и ее маленький мальчик сжался, опустившись на корточки, зная, что она может заметить его, если вдруг обернется – а она вечно оборачивалась, – перед тем как устремиться за тем, кто, как она считала, был ее ассасином.
– Забери ее отсюда! – внезапно прорезался голос братца. – Беги вместе с ней прочь из этого места!
Или что?
Сумасшедшее рычание.
– Ты же помнишь, что даль…
– Да, и мне наплевать!
Самармас исчез, не столько растворившись во тьме, сколько скрывшись за границами его чувств. Он всегда был пугливым, знал Кельмомас, и слабым. Бремя, взваленное ему на плечи, без всякой на то его вины. И тогда маленький мальчик бросился следом за своей матерью-императрицей, перебирая в голове множество мыслей, исполненных хитрости и коварства: он наконец сумел понять сущность игры во всех ее подробностях. И, считаясь с этим пониманием, он никак не мог продолжать ее, невзирая на то что играл он с самим Айокли, Богом трущоб.
Мать всегда была его ставкой. Единственным, что имело смысл.
Благословенная императрица Трех Морей поднялась по лестнице, помедлила, задержавшись на площадке, расположенной под уцелевшим Великим зеркалом, не в силах поверить, что она все еще похожа на ту юную девушку, которая десятилетия назад, в сумнийских трущобах, впервые пришла в восторг, увидев свое отражение, переливающееся в тусклом отблеске грубо отполированной медной пластины. Сколько унижений пришлось претерпеть ей с тех пор?
