И гадал, не попал ли в какой-то безумный кошмар.
Проснись… Сорва, мой милый…
Жизнь.
Глаза его жгло, и движения век уже не подчинялись ему, когда путники приблизились к замеченной сверху большой дороге – Халаринис, как называла ее гранд-дама, Летняя лестница. Сорвил и Моэнгхус пригнулись, разглядывая фигуры, бредущие без факелов по всей ее длине. Серва, тем не менее, продолжала, как и прежде, идти вперед.
– Это эмвама, – проговорила она, завершая пируэт, ничуть не нарушивший ее шаг.
Моэнгхус последовал за ней, опустив тяжелую длань на рукоять палаша. Сорвил помедлил какое-то мгновение, вглядываясь в гранитную непреклонность их движения к цели, а затем занял место, отведенное ему Анасуримборами, – место позора и ненависти.
Серва произнесла короткую последовательность таинственных звуков, и в какой-то пяди над ее головой открылся ослепительно яркий глазок, рождавший тени предметов, к которым был обращен.
От вида эмвама ему сделалось тошно.
Сорвил знал, кем они были или, по крайней мере, кем считались: человекообразными служителями, рабами нелюдей. Но, как бы их ни называли, быть людьми они давно перестали. Коротышки с оленьими глазами. Невеликие телом – самый высокий едва доставал ему до локтя – и разумом. По большей части одеждой своей они напоминали селян, однако на некоторых были мантии, свидетельствующие об определенном ранге или функции. Шедшие в гору тащили на себе тяжелые грузы – дрова, дичь, стопки лепешек пресного хлеба. Отличить мужской пол от женского можно было только по наличию грудей; некоторые женщины несли спящих младенцев в повязках, сплетенных из на удивление пышных волос.
С самого начала эмвама окружили троих путников, разглядывая их округлившимися глазами, раскрыв рты подобно изумленным детям, переговариваясь на каком-то непонятном языке, и мелодичные голоса их казались столь же уродливыми, как они сами. Невзирая на общее смятение, они умудрялись сохранять дистанцию. Однако природная робость скоро испарилась, и самые отважные начали подбираться все ближе и ближе. Наконец некоторые из них осмелились протянуть к пришельцам вопрошающие пальцы, словно мечтая коснуться тех, в чью реальность они не могли поверить. Серва в особенности казалась объектом их любопытства, исполненного обожания. Наконец она что-то рявкнула им на языке, похожем на тот, которым пользовалась в своих Напевах, но не имеющем ничего общего с тем, на каком говорили эмвама.
Тем не менее они ее поняли. С писком и визгом эти ублюдочные создания, растолкав друг друга, расступились, предоставив чужеземцам какое-то ритуально предписанное пространство. Потом, когда к толпе присоединилось еще больше увечных душ, каким-то чудом они все равно соблюдали очерченный Сервой невидимый периметр. За какую-то стражу вокруг скопилась такая масса низкорослых уродцев, что зажженный Сервой магический свет уже не мог добраться до края сборища. И тем эмвама, кто обретался во тьме, явившиеся на порог Обители люди казались, должно быть, не просто ярко освещенными фигурами, но чем-то бо́льшим – какими-то образами, священными архетипами, и поэтому они предпочитали оставаться на месте, не напирая на своих убогих сородичей.
Однако более всего беспокоила нутро Сорвила вонь, во всех своих оттенках человеческая, ничем не отличавшаяся от создаваемой мужами Ордалии на марше: временами земная и почти что благая, на краю кисловатая и сладкая, временами смолистая, отдающая запахом немытых подмышек, слишком густая на вкус. Если бы эмвама пахли как-нибудь по-другому, к примеру, лесным мхом, дохлыми змеями или нечищеным стойлом, он мог бы видеть в этой многоликой толпе нечто, присущее именно их форме, нечто, принадлежащее сущности, во всем отличной от его собственной. Однако их вонь, словно плотницкий отвес, указывала на то, что они представляют собой: уродливых выродков, наделенных выкаченными глазами, кривыми спинами, обезьяньими черепами. Ужас его в известной мере восходил к ужасу отца, которому показали урода-сына.
Он никак не мог скрыть свое отвращение.
– Представь себе разницу между коровой, – в какой-то момент обратилась к нему Серва, – и владыкой равнины, лосем.
Он сразу понял смысл ее слов, ибо в эмвама было заметно нечто бычье и неустрашимое, скучная жесткость рожденных служить безжалостным господам.
– Скорее между собаками и волками, – отозвался Моэнгхус, в шутку погрозивший неведомо кому кулаком и расхохотавшийся при виде паники, которую его тень вызвала среди карликов.
Сорвил глянул на захватывающую дух картину – стены Иштеребинта, поднимавшиеся над ним впереди и по бокам, – и был удивлен собственным гневом. Старые гиргалльские жрецы в Храме всегда указывали на мирскую злобу как на качество, достойное не сожаления, а прославления. «Чистые руки нельзя очистить!» – голосили они строки из Священной Хигараты. Чистый мир лишен боевой доблести, лишен жертвы и воздаяния. Слава покоилась в искажении вод.
Но это… такая грязь не могла родить славу, такое зло могло породить только трагедию – карикатуру. Злобы мира сего, начинал понимать он, были намного сложней его благ. К распущенности Анасуримборов он мог добавить теперь уродство эмвама. Возможно, благочестивые дураки не без причины принимали простоту за истину.
Мир был не столь примитивен, как Сакарп, в нем существовали шранки, в нем жили люди, а место между ними занимали тупые твари.
Неужели ты такой дурак, Сорва?
Нет.
Нет, отец.
Сорвил сделал все возможное, чтобы не обращать внимания на сборище мелких тварей. Трое путешественников поднимались, преодолевали уклон, хотя скорее могло показаться, что их несет поток голов, плеч и заплечных мешков, выхваченных светом Сервы из ожившей тьмы. Они шли мимо столпов, стоявших возле дороги. Казалось, что они сложены не из камня, а из мыла, настолько неясными и расплывчатыми сделались вырезанные на них фигуры. Единственной общей чертой их всех, кроме размера, был изображенный под капителью лик, превращенный веками в какое-то подобие рыбы и обращенный, по мнению Сорвила, в сторону юга, вне зависимости от того, куда поворачивала дорога.
– Если люди обожествляют места, нелюди почитают дороги, – пояснила Серва, заметив его удивленный взгляд. – Летняя лестница когда-то была их храмом.
Король-верующий посмотрел на нее, затем взглянул на верхушку колонны, мимо которой Серва проходила в толпе, – на аиста, бледного и изящного на фоне бесконечной ночной пустоты. Страх не позволил его взгляду задержаться надолго.
– Пройти по этой дороге значило очиститься, – продолжила она, меряя взглядом представшую перед ними горную стену, – очиститься от всего, что может испачкать собою глубины.
Он поежился, вновь обратив внимание на телесное уродство эмвама.
Так, в сопровождении отпрысков выродившегося племени, они достигли наконец Киррю-нола, легендарного Высшего Яруса Иштеребинта. Гора к этому времени поглотила Гвоздь Небес. Отгородившись ладонью от зажженного Сервой света, Сорвил едва мог различить что-либо еще, кроме разящей тьмы. Он кое-как распознавал чудовищные лики, висящие на такой высоте, от которой ломило шею, и другие, подобные украшавшим столпы вдоль дороги Процессий и взиравшие по диагонали на юг. Он скорее угадывал, чем видел циклопические тела под ними. Тишина, одновременно тревожная и почтительная, легла на эмвама. Они начали вертеть головами, бросая лихорадочные взгляды на, как решил Сорвил, утробу ворот. Обветшавшая Летняя лестница приготовила его к здешней разрухе. Однако даже медленное, тяжелое, продолжительное приближение, даже всепоглощающая тьма не могли притупить его чувства, во всей остроте воспринимавшие масштаб этого чудовищного уродства.
