Он перевел взгляд обратно на возвышение, увидев, как отец направляется к трону Кругораспятия, всматриваясь в своего теперь уже несостоявшегося убийцу, – и тут земля взорвалась.
Новое землетрясение, такое же мощное, как и первое. Предпоследний свод, тот, что обрамлял отсутствовавшую стену и поддерживал воздвигнутую над ней молитвенную башню, просто рухнул, подняв клубы пыли, как молот размером с крепостной бастион, обрушившись на то самое место, где только что стоял отец. Земля сбила мальчишку с ног. Сущее ревело и грохотало, низвергаясь, куда ни глянь, потоками обломков и щебня. Колонны валились, огромными цилиндрами громоздясь друг на друга, остатки крыши упали на пол, словно мокрое тряпье. Он узрел, как тот, кого он принимал за Айокли, пал на колени посреди опрокидывающихся необъятных громадин. И тогда он осознал весь ужас неведения, настоящего проклятия смертных; постиг отвратительную человеческую природу Иссирала, ибо мгновенно промелькнувшая каменная глыба отправила нариндара в небытие.
И он возопил, вскричал от ярости и ужаса, словно дитя, лишившееся всего, что оно знало и любило.
Дитя не вполне человеческое.
Еще мальчишкой Маловеби как-то раз был необычайно поражен, услышав о том, что на военном флоте сатахана тех, кого сочли виновными в непростительных преступлениях, зашивают в мешки и швыряют прямо в океан. «Отправиться в кошелек», – называли моряки свой обычай. Мысли о нем частенько преследовали Маловеби какими-то предощущениями – каково это, быть несвязанным, но не способным перемещаться, иметь возможность двигаться, но не иметь возможности плыть, каково это – рвать и царапать неподатливую мешковину, погружаясь в бесконечный холод? Годы спустя на борту галеры, перевозившей еще юного Маловеби к месту его первого служения, он имел неудовольствие узнать о такой казни не понаслышке. Поножовщина между гребцами привела к тому, что один из них истек за ночь кровью, а выживший был осужден как убийца и приговорен к «кошельку». Пока трое морских пехотинцев запихивали его в длинный джутовый мешок, осужденный умолял команду о пощаде, хотя и знал, что пощады не будет. Маловеби помнил, как несчастный бурчал свои мольбы, шепча их столь тихонечко, что ему показалось пронзительно громким и то, как скрипят палубные доски, и как плещется вода за бортом, и как потрескивают хрустящими суставами узлы такелажа. Капитан вознес короткий псалом Мому Всемогущему, а затем пинком отправил голосящий и причитающий мешок за борт. Маловеби услышал приглушенный визг, наблюдая, как мешок, скрючившись, будто личинка, канул в зеленеющие глубины. А затем он, так незаметно, как только мог, бросился к противоположному борту, чтобы извергнуть в море содержимое собственного желудка. Его конечности потом неделями будет потрясывать от будоражащих душу воспоминаний, и минуют годы, прежде чем его перестанет тревожить призрачное эхо того приглушенного крика.
Кошмар, что преследовал его прямо сейчас, был подобен образу этой жуткой казни – куда-то утягивающая его темнота, нечто, что он мог яростно молотить и пинать изнутри, не имея возможности освободиться. Он словно «отправился в кошелек» – только тонущий чудовищно долго и погружающийся в какие-то совсем уж невероятные глубины.
Почему-то, и он не вполне понимал почему, с того места, откуда он сейчас смотрел, он мог видеть самого себя, висящего перед Анасуримбором Келлхусом, как и объявшую их обоих, расколовшую мир круговерть. Меч аспект-императора сверкнул, отсекая, казалось, кусочек от самого солнца, и Маловеби вскрикнул, ибо его голова свалилась с плеч, упав на устланную коврами землю.
Его собственная голова катилась, как кочан капусты!
Тело Маловеби задергалось в неодолимой хватке этого человека, истекая кровью, опустошая само себя. Бросив меч на ковер, аспект-император схватил одного из декапитантов и, сорвав с пояса свой дьявольский трофей, водрузил сей невыразимый ужас на обрубок шеи чародея Мбимаю.
Непобедимый Анасуримбор Келлхус изрек слова. Глаза его запылали, словно раздуваемые мехами угли, воссияв инфернальными смыслами.
Иссохшие ткани мгновенно срослись с еще теплой плотью цвета эбенового дерева. Кровь хлынула внутрь, увлажняя вялый полуистлевший папирус, заменявший декапитанту кожу, и превращая его в нечто ужасающее, отсыревшее и выглядящее словно тюк просмоленного тряпья. Аспект-император выпустил создание из рук, абсолютно безразлично наблюдая за тем, как оно рухнуло на колени и закачалось…
Маловеби вопил, пиная и царапая окутавшую его мешковину своего извечного кошмара, задыхаясь от ужаса, преследовавшего его всю жизнь, – стать утопленником. Это не взаправду! Этого просто не может быть!
Мерзость подняла его руки, удерживая их напротив своей искореженной колдовством личины, впитывая его кровь своим проклятым мясом и кожей. Маловеби верещал, наблюдая за тем, как возрождается, восстает его собственная демоническая копия.
Вихрь всеразрушающей мглою ревел вокруг них.
– Возвращайся во Дворец Плюмажей, – воззвал аспект-император к своему нечестивому рабу, – положи конец роду Нганка’ кулла.
У него не осталось легких, и выдыхать он мог лишь пустоту. И он выл до тех пор, пока пустота не сделалась всем, что от него осталось.
Глава семнадцатая
Горы Дэмуа
Стоять выше всех под солнцем одинаково страстно желают и дети, и старики. Воистину, идущие годы и возносят нас, и умаляют. Но там, где детские грезы суть то, что ребенку и должно, мечтания старика не более чем потуги скупца. Проклятие стареющего мужа – наблюдать за тем, как его стремления ниспадают все глубже, все больше погружаясь в мрачные тени порока.
Анансиус, Хромой паломник
Позднее лето, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), горы Дэмуа
Невзирая на искалеченную руку, мальчик взмывает на ближайшее дерево быстро и ловко, словно мартышка. Они же, на пару с Ахкеймионом, мчатся сквозь лес, шумно дыша и шатаясь, каждый под собственным бременем – раздувшейся утробой и старостью. Вспышки солнечного света перемежаются с затененными пятнами. Густая поросль кустарника, папоротника и сорных трав цепляется за переступающие ноги.
– Не бойся, малыш…
Шранк вопит в сгущающемся позади сумраке, визжит так, будто с кого-то сдирают кожу. Вопль, напоенный отблеском муки, пугающий неизведанным.
– Твой папочка – волшебник!
– Там! – хрипло выдыхая, кричит Ахкеймион.
Напряженным от усилий жестом он указывает на заросшую яму у основания дуба, который какая-то буря или иное могучее буйство природы вывернуло с корнями. Они проскальзывают сквозь заросли крапивы, бормоча под нос ругательства и проклиная ее жалящие укусы.
Не имеющий никакого понятия, куда он вообще идет…
Еще один шранк визжит – теперь на западе. Она успевает подумать, что вопль этот похож на отдаленный собачий лай морозным утром, столь яростный и звонкий, что кажется, будто весь мир превратился в жестяной горшок. В их укрытии пахнет сладковатой сыростью, как обычно пахнут лишенная солнечного света земля, гниющая листва и пожухшие травы.
