– Но как ты можешь?..
– Моя воля должна свершиться! – вопит варвар. – Анасуримбор Келлхус поперхнется моим ножом. Я вырежу из его груди ту кишку, что он зовет своим сердцем.
– И это все? – кричит в ответ Ахкеймион. – Найюр урс Скиоата, Укротитель Коней и Мужей! Раб Консульта.
Король Племен бьет Ахкеймиона так, что тот вновь оказывается распростертым на земле.
– Я позволил бы тебе еще пожить, колдун! – гремит он, опять вытягивая несчастного старика из темноты.
Она замечает лицо Ахкеймиона, отчаянно пытающегося глотнуть воздуха – подобно тонущему путешественнику меж двух океанских валов…
Паника, словно тысяча крошечных коготков, царапает и скребет ее сердце.
– Я бы пощадил твою сучку, – рычит король варваров, – твоего нерожденного ребенка…
Она слышит собственный крик:
– Ты!..
Изумление заставляет этот напоенный тьмой и горящим жиром мир на миг замереть.
– Ты не из Народа!
Она не чувствует своего лица, но с мучительной ясностью чует их, хоры, Слезы самого Бога, висящие во тьме, подобные свинцовым шарикам, заставляющим покрываться рябью сырую ткань мироздания. Дюжина маленьких прорех в ткани сущего.
Найюр урс Скиоата, отвернувшись от распростертого колдуна, теперь воздвигается перед ней, тень, подобная нависшей гранитной скале, обрамленной пляшущим белым пламенем, плоть, полыхающая адским огнем. Сама ночь рычит и дивится.
– Всю свою жизнь! – вопит она. – Ты слишком много думал!
И вновь видение раскаленной топки…
– Всю! Свою! Жизнь!
Око закрывается, и нахлынувший ужас наполняет Мимару. Ее взгляд мечется от громадной тени к жуткой лошади и ее всаднику, висящим на кольях, и к Маураксу, сидящему подле этой выставленной напоказ мертвечины. Она замирает…
– Да, – рокочет скюльвенд, – ты напомнила мне ее…
Мауракса, понимает она, нет более. На его месте сидит женщина. Льняные волосы, длинные и сияющие, струятся в свете костра, окутанные тенями.
– Эсменет… Да. Я помню.
Имя это действует словно пощечина, но Найюр уже смотрит мимо.
– Взгляни на меня, мальчик.
Потрясение. Она совсем забыла о мальчишке.
Скюльвендский Король Племен возвышается над ними обоими, его тень охватывает их целиком. Она разглядывает жестокую маску, застывшую на его лице, видит смутные оттенки чувств, замечает, как он пытается проморгаться, словно наркоман, выползший из опиумной ямы.
– Найюр! – слышит она крик Ахкеймиона. – Скюльвенд!
Король варваров протягивает свою огрубевшую, словно бы чешуйчатую, руку к детской щеке. Мальчик даже не вздрагивает, когда огромный палец вдавливает кожу. Он лишь смотрит на скюльвенда, как смотрит всегда и на все – с мягким, внимательным, всеразоблачающим любопытством.
– Ишуаль, – слышит она срывающийся выдох Найюра.
Король Племен поворачивается, чтобы посовещаться с вещью, что была Маураксом, но стала теперь прекрасной норсирайской девушкой.
Серве, понимает Мимара. Другая жена ее приемного отца.
С тех пор как она сбежала с Андиаминских Высот, ей довелось повидать немало странного и даже нелепого. Ей повстречалось больше сущих несуразностей, больше оскорблений природы и непристойностей, чем она смогла бы сосчитать. Сама ее душа, казалась, погребена под скопищем беснующейся мерзости. Но ничто из встреченного и увиденного не зацепило ее так, как эта вещь… Серве.
В Момемне Серве была лишь частичкой династической легенды, лишь духом, тесно связанным с тем безумным театром, что звался Анасуримборами. А еще она была оружием – и постыдным. Мимара частенько использовала это оружие в спорах с матерью – почему бы и нет, раз это имя изобличало святую императрицу как мошенницу? Мертвые, пребывая лишь в минувшем и помыслах, всегда целомудреннее и чище. Будучи живой женой Келлхуса, Анасуримбор Эсменет не могла не быть женою падшей.
Ликовала ли ты, наблюдая за ней, распятой и гниющей, а, мама? Торжествовала ли ты, что осталась в живых?
Сколь же свирепые слова мы извергаем из наших уст, когда хлещем розгами, замоченными в собственных ранах.
Не говоря ни слова, Науюр урс Скиоата пропадает во мраке, покинув ложбину и оставив их с Маураксом-Серве.
Поэты-заудуньяни величали ее Светом Мира. Ибо она погибла за все безвинное человечество. Казалось издевательством и святотатством, что оборотень может носить ее прекрасные черты как одежду.
Все трое в оцепенении наблюдают, как фальшивка, притворяющаяся женщиной, начинает вылаивать в ночь распоряжения и приказы на диковинном языке скюльвендов – одновременно колюще-резком, как кремень, и вкрадчиво-скользком, как только что содранная с горячей плоти кожа. Воины с исполосованными свазондами руками устремляются куда-то через испещренное коварными неровностями маленькое плато. Лучников с хорами отослали прочь – факт, который лишь порадовал бы Мимару, если бы не всеоскверняющее присутствие Серве и не Безделушка, сокрытая у ее брюха.
Таща за собой мальчишку и бросая вокруг взгляды, полные испуга и замешательства, она выводит Ахкеймиона поближе к свету и пытается остановить кровь, струящуюся из его разбитых губ.
– Он еще не закончил с нами, – бормочет волшебник. – Говорить буду я.
– Собираешься сделать так, чтобы нас всех тут поубивали?
Доброе старое лицо темнеет.
– Ты не знаешь его, Мимара.
– Легендарного Найюра урс Скиоату? – Она добродушно усмехается. – Думаю, я знаю его лучше, чем кто-либо.
– Но как?.. – начинает он свою обычную стариковскую брань, но сбивается, заметив проблеск Истины, сияющий в ее взгляде. Он начинает понимать Око и принимать его откровения. – Тогда еще важнее, чтобы ты помалкивала, – говорит он, сплевывая сгусток крови в темноту.
Она замирает, внезапно осознав, что Друз Ахкеймион никогда не понимал Око до конца. Да и как бы он мог, адепт Школы – хуже того, волшебник, – один из тех, кто творит разрушительные чудеса движениями своего разума и дыханием? Он всегда будет стремиться, всегда бороться, полагая, что все происходящее зависит от человеческой воли, является следствием чьих-то действий.
Она замечает, что мальчик внимательно наблюдает за ними.
– Я знаю, что делаю, – убеждает она волшебника, – а вот что собираешься делать ты?
Его лицо искажается:
– То, что Протат советует делать всем, попавшим на суд безумного короля, – лизать ему ноги.
Ахкеймион отстраняется от суетящейся Мимары, взгляд его уже устремлен на вещь, зовущуюся Серве. Беловолосая мерзость всматривается в них, оставаясь в паре шагов, ее утонченная красота в мерцании света и пляске теней кажется совершенно неотразимой.
