– Они приплывают сюда, чтобы спариться, – сказал Мифарсис, прижимая ее к себе, удерживая на своих чреслах. – И умереть… – добавил он, указывая на болотистый берег под густыми зарослями.
И тогда она увидела трупы, одни раздувшиеся как сосиски и почерневшие, другие же не более чем кучки костей, которые буря выбрасывает на берег.
Кости были такими же, как эти.
– Значит, потом море выбрасывает их сюда? – спросила она. Ей до сих пор стыдно вспоминать свой нежный взгляд и тогдашние манеры. Она никогда не перестает проклинать свою мать.
– Море? – отозвался Мифарсис, ухмыляясь в той манере, что свойственна некоторым любителям поделиться мерзкой правдой с нежной женщиной. Она никогда не забудет его желтые зубы, противоречившие, отрицавшие нелепое совершенство напомаженной и заплетенной в косу бородки. – Нет. Они сами плывут сюда, чтобы умереть… звери предчувствуют свою смерть, малышка. И потому они благороднее людей.
Поглядев на него, она согласилась. Куда благороднее.
За спиной ее по полу шаркают сапоги волшебника.
– Что это за место? – ворчливо вопрошает он.
Острый укол страха мешает ей ответить.
– Эти кости… – продолжает он. – Они не такие, как черепа, и не принадлежат людям.
Вспыхивает сам воздух. Ей кажется, что ее качает, хотя она стоит неподвижно, как покаянный столб.
– Да, – слышит она собственный голос. – Они…
Похожи на людей не более чем дуниане.
В войне света и тени, где-то на краю поля зрения, она видит старого волшебника, с немой тревогой глядящего на нее.
Она поворачивается к нему спиной, подхватывает руками живот.
Око открывается…
Головокружительное мгновение. Видение спорит с видением, мир резкий – грани, песок. И другой мир – молочный, противоборство углов, пробуждение предметов, давно скрываемых.
И она видит это – Суждение, неоспоримое и абсолютное, кровоточащее, словно краска просачивается сквозь мешковину мироздания. Она видит, и мир становится свитком законника, и ей остается только читать…
Проклятье.
Тот зазубренный меч, что у входа: она видит движения рук, прежде сжимавших его гарду, видит, как разваливается плоть под его ударом, видит стремительный выпад острия, слышит визгливый мяв бездушных жертв этого оружия, видит блистающее совершенство линий, вычерчиваемых им в подземном мраке.
Незримая ладонь ложится на ее щеку, поворачивает ее голову, заставляет смотреть на то, чего она видеть не хочет…
Мучения матерей-китих.
Если сравнивать мужчин и женщин, последние наделены меньшей душой. Всякий раз, когда раскрывается Око, она видит как факт то, что женщинам подобает подчиняться требованиям мужчин, пока требования эти остаются праведными. Рождать сыновей. Не подымать глаз. Оказывать помощь. Дело женщины – давать. Так было всегда, с тех пор как Омраин нагой восстала из пыли и окунулась в ветер. С тех пор как Эсменет стала опорой сурового Ангешраэля.
Но тот ужас, который открывает перед ней Око…
Поза девственницы перед соитием, приданная им с непристойным равнодушием насекомого. Клубневидная плоть, что была для них не более чем трепещущей клеткой. Женщины, превращенные в чудовищные орудия деторождения, в оболочку матки.
Горе. Охи и стоны. Визг и мяуканье. Лишенные человечности мужчины, предельно бессердечные и бесчувственные, являющиеся к ним. Движения бедер и гениталий. Животное совокупление, сведенное к своей предельной основе – сдаиванию семени…
Садизм без намерения. Жестокость – предельная жестокость – без малейшего желания причинить страдания.
Зло, превзойти которое могут только инхорои.
И уже отводя глаза, она видит, что преступление это – не отклонение, но скорее неизбежное и предельное следствие того, что правит целым. Повсюду, куда она смотрит с ранящей сердце болью, видно одно и то же… словно кровоподтеки на нежной коже мира. Мастерство. Лукавство. Изобретательный ум. Властный, лишенный сочувствия или смирения.
И воля – нечестивая в сути своей. Безумное стремление сделаться Богом.
В трепете она слышит собственный вздох:
– Акка… ты-ты-ы-ы…
Она умолкает, пытаясь вернуть влагу пересохшему рту. Слезы текут по ее щекам.
– Ты был прав.
И когда она говорит это, часть ее все еще упирается – часть, которая знает, насколько отчаянно стремился он услышать эти слова.
Святость не имеет ничего общего с устремлениями людей. A их потребности она отрицает начисто. Святость в любой ситуации требует от смертных отречения от своих замыслов, возлагает на них бремя трудное, даже губительное. Святость есть путь обходов и объездов, даже тупиков. Путь, карающий последовавших по нему.
– Что ты там говоришь? – скрипит старик.
Она моргает, моргает снова, однако Око отказывается закрываться. Она видит катящиеся головы, жующие рты. Матери-китихи, безъязыкие, вопиющие… И тощие мужчины, сгорбившиеся, как испражняющиеся псы.
Она видит невыразимую мерзость, которая и составляет Кратчайший Путь.
– Это место… дуниане… о-они… Они зло…
Она поворачивается к нему, замечает ужас, рождающийся за потемневшим лицом.
– Ты-ты… – спрашивает он тоненьким голоском, – ты видишь это?
Грохот сотрясает ее, гром, слышимый не ушами. Внешняя часть ее чернеет, загоняя остальное внутрь себя. Ощущения съеживаются… а потом расцветают в пропорции титанической и абсурдной. И вдруг она видит его, своего отчима, Анасуримбора Келлхуса I, святого аспект-императора, на высоком престоле, облаченного в ярость и тьму, – раковую опухоль, поразившую дальние уголки мира…
Воплощение Рока.
Тут она постигает суть ужаса, поразившего старого волшебника. Дунианин правит миром – дунианин!
Она отшатывается, как от удара, такой внезапной, такой абсолютной становится отдача этого понимания. Шеорская кольчуга, всегда удивлявшая ее своей таинственной легкостью, вдруг свинцовой тяжестью давит на плечи.
Ибо доселе Момемн оставался лучезарной вершиной, средоточием, изливавшим свет на сумрачные окраины империи. Невзирая на всю ее ненависть, он всегда казался Мимаре и источником власти, и самой властью – ибо сердцу всегда присуща потребность делать своим домом собственную меру мер. Но теперь он пульсировал жутким смыслом, полным липкой мерзкой черноты, прокаженным отражением Голготтерата, еще одним пятном, легшим на карту мира.
– Моя мать! – вскрикивает она, увидев ее мерцающей свечой посреди опускающейся тьмы. – Акка! Мы должны отыскать ее! И предупредить!
Старый колдун застыл на месте с открытым ртом, ошеломленный – как будто потрясенный видением расплаты – своим проклятием, отразившимся в Оке Судии. Повсюду, куда ни глянь, мучения и терзания, разлетающиеся как камни, выброшенные из пекла. Неужели весь мир обречен стать преисподней?
